впечатление, что он растерян или подавлен. Повращавшись на одном месте, он засеменил в соседнюю комнату и вскоре появился с бутылкой коньяка. Во рту у него шевелилась сигарета — Рудольф перебирал губами, отчего сигарета ходила туда-сюда.
— Спасибо, Руди, — снисходительно поблагодарила его Муза Григорьевна, когда он неловко поставил перед нами пару рюмок и тарелочку с нарезанным лимоном. — Предпочитаю пить этот благородный напиток именно таким образом.
Муза Григорьевна произнесла последнюю фразу тоном, не терпящим возражений.
— Вы ничего не имеете против «Реми Мартена»?
— Ничего, — улыбнулась я, поднося пузатую рюмку ко рту.
— Рудольф, мне нужно поговорить с этой милой девушкой с глазу на глаз, ты меня понимаешь, дорогой?
Рудольф, все это время стоявший в замешательстве посреди гостиной, моргнув, как-то торопливо взглянул на супругу и, сутуля спину, пошел прочь. По пути он положил окурок в пепельницу с такой осторожностью, точно одно неловкое или резкое движение могло повлечь за собой глобальную катастрофу. Его опущенные плечи, поспешность, с которой он направился к выходу, и общий загнанный вид навели меня на размышления о его тягостном житье под каблуком своей блистательной супруги. Мне было жаль его. Муза Григорьевна, будучи проницательной особой, угадала мои мысли.
— Рудольфу нелегко приходится со мной, — несколько жеманно улыбнулась она, — но мы нужны друг другу… несомненно… Мы живем в некоем симбиозе. Знаете, что это такое?
Я кивнула.
— И это несмотря на то, что Рудольф серьезно болен, болен душой, — многозначительно посмотрела она на меня. — Так о чем вы хотели со мной поговорить? — Киселева-старшая подняла на меня свои пронзительные зеленые глаза и затеребила коралловые бусы, плотными рядами охватившие ее стройную шею.
— Об Алексее Замуруеве, — прямо сказала я, не сводя с моей собеседницы глаз.
Я ожидала увидеть, как дрогнут ее губы, как по лицу пробежит тень воспоминания, как она отведет взгляд или опустит глаза. Ничего подобного — на меня невозмутимо смотрели два холодных зеленых изумруда.
— Не понимаю, — произнесла она бесстрастным голосом, — какое он имеет ко мне отношение?
— Он работал с вашей дочерью, — начала я, но она резко прервала меня:
— Вы знакомы с ней?
— Разговаривала пару раз… Она производит впечатление человека решительного, — добавила я с иронией, которая мигом была понята моей умной собеседницей.
— Не завидую ее будущему супругу… — понимающе усмехнулась она. — Марине очень часто не хватает женственности. Я имею в виду не внешность, она красива и одевается со вкусом, но в ее отношениях с мужчинами присутствует какая-то неприятная резкость. Мужчин нужно покорять лаской…
Я поглядела на ее красивые холеные руки, унизанные кольцами и перстнями, на тонкие запястья в экстравагантных плоских браслетах. Я почему-то подумала о мягких кошачьих лапках, в розовых подушечках которых таятся коварные острые коготки.
— Я столько раз говорила ей об этом, — продолжала Муза Григорьевна. — Она либо напрочь отвергает, либо принимает все слишком близко к сердцу. Она не знает, что такое ни к чему не обязывающий флирт… Она думает, что любовь — это беспроигрышная лотерея, в то время как любовь не что иное как рулетка. Отсюда все ее сердечные беды…
На лице Музы Григорьевны появилась самодовольная улыбка, тон голоса стал высокомерно- пренебрежительным. Как-то странно было слушать подобные суждения о собственной дочери, да еще произносимые с такой пренебрежительной интонацией. Нет, это говорит не мать, это вещает умная и удачливая соперница. Что же здесь удивительного, ведь Замуруев крутил любовь и с мамой, и с дочкой. Причем от дочки переметнулся к маме. Во всех фильмах, где поднималась проблема такого вот женского соперничества матери и дочери, любовник обычно начинал с мамочки и переходил к дочери. Понятное дело: молодость, свежесть, очаровательная неопытность и непосредственность последней пленяли его, и он очертя голову кидался в опасную любовную авантюру. Опасную, потому что зачастую покинутая мамочка его новой пассии беспощадно мстила ему, вплоть до физического устранения.
В случае с Замуруевым картина была совершенно другая: любовник от дочери переметнулся к матери.
— А вы всегда знали это, поэтому и вышли победительницей… — прозрачно намекнула я на ее связь с Замуруевым.
Я приготовилась, что Муза Григорьевна резко парирует или молча укажет мне на дверь. Но мадам и бровью не повела.
На губах Музы Григорьевны заиграла насмешливая улыбка.
— Не пойму, о чем вы?
— О вашем общем с дочерью увлечении, — спокойно ответила я, решив подражать Киселевой- старшей и делать вид, что я отношусь к нашему с ней разговору как к невинной светской беседе на общие темы.
— Вы хотите сказать, что мы обе пали жертвами страсти к Замуруеву? — рассмеялась она. — Забавно. Но спешу вас разочаровать: я тут ни при чем. Марина, конечно, увлеклась, но не настолько серьезно, как вы думаете, а я…
— …вышли победительницей, — подхватила я, воспользовавшись ничтожно короткой паузой, возникшей в реплике моей собеседницы.
— Я всегда выхожу победительницей, но это не тот случай, когда уместно обсуждать мое чемпионство, — сухо сказала Киселева. — И не забывайте, — осадила она меня, — я делаю вам одолжение, обсуждая с вами сердечные дела моей дочери.
«И ваши тоже», — чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя опомнилась.
— Давайте лучше пить коньяк, — более миролюбиво сказала она, очевидно, решив сгладить впечатление, произведенное на меня ее холодным, резким тоном.
Она собственноручно плеснула в мою рюмку граммов пятьдесят «Реми Мартена» и откинулась на спинку глубокого мягкого кресла.
— Муза Григорьевна, я обсуждаю с вами, как вы выразились, сердечные дела вашей дочери только для того, чтобы хоть немного продвинуться в расследовании обстоятельств смерти Алексея Замуруева. Я далека от того, чтобы выносить какие бы то ни было моральные суждения и оценки. Моя задача — установить истину. Ваша дочь любила Замуруева, и он ее тоже любил, по крайней мере в течение какого-то времени. Он изменил ей с одной манекенщицей, работавшей в агентстве вашей дочери. Марина, узнав об этом, уволила эту манекенщицу…
— Дура, — неожиданно крикнула Муза Григорьевна, — вместо того, чтобы дать мальчишке натешиться, начала выслеживать его! О, господи! Я же вам говорила, — уже более спокойно произнесла она, — что вместо того, чтобы маневрировать и ловчить, моя дочь выходит на ристалище. Мужикам никогда не стоит показывать своих слабых мест, они все превратно толкуют, ими нужно управлять как марионетками.
— И вы управляли Алексеем?
— Пока мне это не надоело, — открылась наконец она. — Вернее, пока я не поняла, что этот мерзкий мальчишка вознамерился управлять мной.
Глаза Музы Григорьевны потемнели, в них закипало негодование. Она раздувала ноздри, что, признаться, ей очень шло. По-мужски, как водку, опрокинув рюмку коньяка, она успокоилась и подозрительно затихла. У меня мелькнула мысль, что сидящая передо мной женщина вполне сгодилась бы на роль расчетливой убийцы. А как же Терещенко? Она могла отомстить и Терещенко. Но ведь она, если верить ее словам, не вчера рассталась с Замуруевым… Несмотря на наличие у Киселевой-старшей мотива для свершения преступления, мне почему-то не верилось, что она может опуститься… до убийства? — вот именно. Когда речь заходит о такой женщине, пусть немного забавной в своем спесивом и призрачном желании крутить мужиками, отравление, нож или стрельба выглядят не то чтобы смехотворно и унизительно, но как-то абсурдно. Такая, как Муза Григорьевна, по прошествии месяца скорее всего забыла
