показывает, то есть утверждаете, этого не понимаем, хотя Спаситель и тайн нам пооткрывал, закамуфлированных в притчи, и попал в тиски предварительного следствия, и страдания претерпел ради нас с вами, и распят был, и Церковь, Им основанная, пару тысячелетий литургует да трезвонит во все колокола, ныне, к сожалению, безмолвствующие на одной шестой… ну и что? — спрашиваю вас.
— Думаю, Люций Тимофеевич, колокола безмолвствуют, временно… поверьте мне, оптимисту пессимизма и пессимисту оптимизма, сейчас я слышу сей звон и, шутливо говоря, твердо знаю откуда он… у Бога дней много, не то что у нас с вами. — Мн-да-с… почему-то вовсе не удивляюсь вам — человеку, что-то видящему в самом беспросветном мраке будущего… вашими бы устами мед пить, а не давать идиотские показания… теперь мне есть о чем подумать.
— Не могу не сказать, что, если б не арест и все такое, не знаю, открылись бы мне некоторые соображения… вот как в здешнем аду выпадает шанс изведать райски возвышенные чувства и мысли, правда, видит Бог, желаю всем людям изведывать их на свободе… мало ли было, слава Ему, на свете людей не нюхавших решетку, которым открывались невероятно поразительные вещи?.. должен сказать, наблюдаю в вас человека, в котором рядом с нормальными чувствами и мыслями, что очень понятно в вашем положении, все еще уживается цинизм преступно жестокой чекистской работы.
— Знал бы где споткнуться — подложил бы подстилку… стараюсь не односторонить, а, по- возможности, одеколонить и спасать свою шкуру… я лучше вас знаю, что грош цена всей моей изуродованной жизни… однако не перетрухну с предосторожностью выдавать правду себе и вам… я не из тех, которые в наши времена привыкли помалкивать в никем — в никем! — непрослушиваемой душевной тишине о испытываемых чувствах, а уж о прибитых и затоптанных мыслях промолчу… вас уважаю за нескрываемую ненависть, сами знаете, к чему и к кому, ну и, разумеется, за неукоснительное следование велениям совести… извините уж, разговорился, поскольку отвык от свободных, как при жестоком царском режиме, бесед… я вот снова вспомнил одного необычного подследственного… уверен, вы снова смекнете о ком именно балакаю… совсем он был не стар, но выглядел дряхловато, поначалу я его не узнавал — так изменился он внешне… поэт, крупнейший поэт — можно сказать, поэт поэтов — не то что «самый лучший, самый талантливый нашей эпохи»… когда-то мы встречались не в кабаке, а в нелепом салоне супруги одного якобы простого и скромного нувовластителя… поэт там почирикивал, прямо соловьем заливался — так он жаждал петь и от свалившихся вдруг на голову ужасов действительности, и от счастья существованья… он чудесно щеголял мыслями и с неслыханной свободой разглагольствовал обо всем таком, о чем даже безумцы — литераторы тем более — помалкивали в красную тряпочку с серпом и молотом в одном из сопливых ее уголков… однажды поэта доставили в мой кабинет, он меня тоже не сразу узнал… угостил я человека куревом, чаем с его любимыми пирожными, походили вокруг да около весьма, по-моему, среднего, однако, самоубийственного стишка, слишком неосторожно, слишком, что называется, духовито брякнутого где-то, затем кем-то переписанного, — ну и пошла телега ходуном, как у Овидия, Данте, Байрона, Пушкина с Лермонтовым, тут и Гумилев, понимаете… сам стишок, скорей всего, вам знаком… я попросил поэта прочитать свой опус, тот прочитал вполголоса, без свойственной ихнему брату, как говорится, заоблачной интонации… я расслышал в его голосе нотки окончательно неизбежного согласия с судьбой, точней, полнейшей невозможности ей противостоять, а также осознанной готовности принять свою участь из отвратительных рук власти, если слегка перелицевать его же строку… мне стало страшно смотреть в глаза человека, приговорившего себя к смертной казни… сейчас вы, догадываюсь, подумали, что лучше уж самому себя приговорить, чем ждать решения властей, так?.. вам, сверхлюдям, видней… я честно сказал, что преклоняюсь перед его творчеством, но стишок кажется мне лишь рисунком с натуры — не более… шопотком я добавил, что копнуть глубже было бы слишком большой честью для такого объекта… да, да, объекта… он ответил, что стишок — заведомо никакой не образец совершенной поэзии, а всего лишь скромный, но вынужденно бесстрашный шаг на пути следования совести к цели — к самой себе… и поэту от нее, то ли к сожалению, то ли к счастью, говорит, не открутиться, иначе я бы перестал быть поэтом… могу, обещает, дать честное пионерское, что больше никогда не буду… дело-то было очевидным, поэтому я не стремился оформить его окончательно, то есть так, как оформляются подобные дела, находящиеся в моей юрисдикции… рапортуя верхам, упомянул о авторском сожалении и твердом обещании прекратить словесные озорства, непреднамеренно и слишком далеко вышедшие за рамки творческой свободы… я же отлично понимал — за кем последнее слово… распоряжение о том, как быть, должно было последовать непосредственно от субъекта и, если уж на то пошло, объекта вызывающе карикатурного портрета… черт бы, думаю, побрал даже не смелость вашу, Осип Эмильевич, а намного более сильную, чем она, абсолютную наивность бесстрашия, с которым выставили вы — это в наши-то дни! — злосчастный портрет на обозрение нескольких доверенных лиц… это ожесточило злопамятного вождя, заодно уж бросило вызов «толпе палачей свободы, гения и славы, стоящей у трона», а так же «их всеслышащему глазу, и их всевидящим ушам», то есть нам, НКВД… странно, что с детства путаю слова в эти строчках именно так… не забывайте, нас никто не слышит и не видит… это все к тому, что в нем, в поэте, смелей которого в наше время не было буквально ни одного человека во всей братии, что-то там сочинявшей на просторах родины чудесной, — я с ужасом существа более-менее просвещенного, хоть и невольно злодействущего, различил присутствие безрассудного, инстинктивного страха… в страхе этом — он мне знаком — не было ни доли от, как бы то ни было, осознания человеком ситуации момента… это был страх загнанного беззащитного животного — страх, словно бы выплывший в нем из глубинных пластов памяти, намного превышавший человеческий, сравнительно разумный, страх, — тот, что выходит из-под контроля души, ума, воли и вообще не поддается ни усмирению, ни дрессировке… вот так, Александр Владимирович: очень трудно, почти невозможно, быть великим, в высшей степени преображенным человеком, каким и был поэт, попавший в жернова истории… в тот раз я не получил решительно жестокого распоряжения, поэтому его освободили… сегодня дни его сочтены — ему там не выжить… но поминать человека еще рано… лучше выпьем за существование — это дело замечательное, а вот жизнь — говно необыкновенно вонючего пошиба… предлагаю не растравлять себя напрасностью раздумий… подобно вам, тоже не могу поверить в удачу: с завтрашнего дня не работаю в этом учреждении «по состоянию здоровья и в связи с переводом на более важную работу»… личная моя просьба уважена с согласия наркома и, само собой, Хозяина… мн-да-с, и вот что еще: возможно вас вызовет для беседы именно он, а он это любит — чуреком человека не корми, но дай поболтать с видным представителем искусства или науки… так вы уж будьте готовы ввести его в курс перспектив — пусть даже научно-фантастических… даже там, скажу я вам, понимают, что ничего не делается за одну секунду, хотя планы и директивы обязаны выполняться немедленно, безоговорочно, с безукоризненной отдачей сил и средств даже тогда, когда нет ни тех, ни других, причем, под страхом исключения из партии и высшей меры социальной защиты… пропади все оно пропадом… между прочим, в наш с вами Центр будут наезжать творческие коллективы цирка, филармонии, синема и театра — в этом смысле не соскучимся, обещаю… спокойной ночи… не забывайте о том плюсе, который позволит вам не мантулить, добывая черт знает какие руды в вечной мерзлоте проблем, но — исключительно ворочать мозгами, смотря в сверхмощный микроскоп — его чертежи вот-вот будут добыты — то есть исследовать, читать, слушать музыку, блаженствовать на лоне природы, общаться с псом и так далее… мы ведь наловчились превращать — когда приспичит, когда припечет — злокачественное добро в доброкачественное зло, как заметила Ольга Ш., одна моя подследственная биологиня… вы, должно быть, с ней знакомы… но ей повезло — она уже на воле… вы ведь спали, не заметили, что Гена выводили на оправку… демократия в нашей стране столь совершенна, что в любой тюрьме любой человек и любая собака имеют полное право отлить и отбомбиться… с вашим псом у меня сложились замечательно нормальные отношения — я это очень ценю, очень… даже затрудняюсь сказать, кто еще относится ко мне столь же уважительно и сердечно, как он… до завтра, сударь, пока, собака.
— До завтра… попрощайся, Ген, подай дяде лапу.
— Пока, красавец… отличный он у вас пес, не порченный, я тоже заведу собаку — пуделя себе отхвачу, назову Пушкиным, ваш будет с ним дружить… странное опять-таки дело, приказ подписан, адью, Лубянка, все ночи, полные огня, но никак не могу поверить, что стал большим администратором… не верится — настолько все это неправдоподобно, более того, неправдоподобно до сказочности.
36
