ее на руки, а мама обняла их обоих…
Что же, теперь такого не будет? Никогда-никогда? Лиза не могла понять, что случилось. В их жизни что-то сломалось, и Лиза чувствовала, что, может быть, в этом виновата она. Хотелось заплакать, но сил на это не было. Лиза нашарила воробушка, привычно сжала в кулаке. «Зато я тебя никогда-никогда не брошу», — сказал Никита, и Лиза вздохнула благодарно и разочарованно.
Внутри екнуло, заложило уши, — самолет шел на посадку.
Хабаровский аэропорт гудел и жужжал, как огромный улей. Невиданные толпы пассажиров метались у касс, стояли у табло, препирались в очереди в буфет. Большая часть этих людей была из Черноводска. Когда-то Лиза узнавала земляков по неуловимой общности, что проскальзывала у каждого, — даже лица у них были чуть-чуть одинаковые, и у местных жителей, круглолицых и узкоглазых, и у тех, кто много лет назад приехал по распределению, едва закончив московский или бакинский институт. Черноводцы даже казались Лизе красивее, чем жители других городов. Теперь же обитатели Черноводска были заметны любому — группы людей в одинаковых пуховиках, куртках, спортивных костюмах. Странное явление под названием «бартер» дало Черноводску не только видеомагнитофоны и машины с правым рулем, которые застревали в снегу или глине, стоило лишь свернуть с главной улицы. В контейнерах, приходивших из Японии в обмен на нефть, была и одежда. В результате все женщины Черноводска носили пуховики, которые отличались друг друга лишь цветом (малиновый, зеленый или бежевый) и размером. Все девочки ходили в одинаковых кофтах. Все мальчики — в одинаковых дутых куртках… В общем, жителей Черноводска было видно издалека, и аэропорт Хабаровска походил сейчас на съезд близнецов.
Если бы Лиза не была так оглушена, она и сама сразу сообразила бы, что это значит.
—?Нелетная погода, — пробормотала Нина, не глядя на табло. — Неделю уже, наверное…
Теперь Лиза видела, что многие расположились на манер цыган — полы главного зала были устелены какими-то тряпками, на которых сидели и лежали люди. Над всем этим табором уже витал легкий запашок давно немытых тел. Места в гостинице при аэропорте закончились еще три дня назад, а уезжать в город никто не рисковал: буран мог кончиться в любой момент, и в любой момент начаться снова. Кровать и душ не стоили риска застрять еще на неделю.
—?Так, Лиза, — решительно сказала Нина, — сиди здесь с сумками, мне надо позвонить.
Лиза послушно присела на чемодан — каким-то чудом клочок пола у телефонной будки был не занят, здесь никто не толкался и не наступал на ноги. Нина, поджав губы и побрякивая монетами в ладони, переминалась в очереди. Будку целиком заполнял здоровенный дядька с жирным складчатым затылком; розовая кожа просвечивала сквозь короткую белобрысую шерсть, на толстой шее блестела золотая цепь.
—?Что значит, не дают? — орал он в трубку. — Что значит — аэропорт закрыт? Я здесь вторые сутки кантуюсь! Оно мне надо? Организуй! Меня не… Ты мне…
Лиза покраснела и отвернулась. Не то, чтобы она никогда не слышала мата — но этот дядька ругался как-то особенно отвратительно. Раздался грохот и жалобный звон — мужик швырнул трубку и вывалился из будки. Лицо у него было бесформенное, как пельмень, и красное. Лиза внезапно поняла, что он — копия тех здоровяков, которые провожали от машины до квартиры отца Фатимы. Интересно, у него есть пистолет? Лиза присмотрелась, ища на толстом брюхе очертания оружия, но ничего не заметила.
—?Хамы, — тихо проговорил невысокий старичок. Лиза, кажется, даже знала его — вроде бы он работал в детской поликлинике.
—?Трубку не сломал? — тревожно спросила Нина.
—?Гудок есть, — ответил старичок и принялся скармливать автомату монеты. Разговаривал он недолго. — Прошу, — старичок любезно распахнул дверь перед Ниной. Та царственно кивнула и вошла в будку.
—?Папа, мы в Хабаровске, — услышала Лиза. — Да, с девочкой. Да, ждем. Ты… Хорошо. Что?! — Нина надолго замолчала. Повторила сухо: — Хорошо. Пока.
Повесив трубку, она какое-то время стояла, обхватив локти — пока следующий в очереди не забарабанил по стенке телефонной будке. Нина вздрогнула, будто приходя в себя, и подошла к Лизе.
—?Твой папа нас встретит, ему передадут, — сказала она.
—?У вас неприятности? — тихо спросила Лиза, вглядываясь в лицо Нины. Та с досадой пожала плечами, вздохнула:
—?Папа у меня старенький уже. Иногда таким бывает… — она махнула рукой.
—?Злым? — спросила Лиза. — Мой папа иногда бывает ужасно злым, не разрешает мне всякое или ругается сильно. Но я все равно… — голос Лизы задрожал, — все равно его очень люблю.
—?Да, — вздохнула Нина и притянула девочку к себе. Взъерошила волосы. — Подстричься тебе пора, а? Хоть бы ободок носила или заколки.
—?Я потеряла, — быстро сказала Лиза и отвернулась.
***
Холодный ветер забирался под меховую одежду, трепал волосы, выбившиеся из-под шапки, заставлял глаза слезиться — ресницы покрывались звездочками инея. Любой из людей города давно бы уже сдался, отступил, сбежал в тепло. Там бы прихлебывал горячий чай, грея ладони о стакан, приговаривая: «Ухх, ветрило, буран, чтоб его…»
—?Буран, — губы человека, катящего на лыжах по снежной равнине, искривились в ухмылке. Ветер подталкивал в спину, помогал сохранять равновесие на поворотах. Это был еще не буран — так, ветер. Погода испортится позже, и тогда уже — испортится по-настоящему.
А этот ветер был свой, с детства знакомый. Петр мог бы, закрыв глаза, угадать по запаху, откуда он прилетел. Издалека ли, с океана, или примчался с юга, вдоль неровного берега, или с материка… Или из ненавистного города, с запахом бетона, песка, сдавленного человечьего дыхания и мусорных свалок.
Петр скрипнул зубами и опустил веки. Здешние места он знал наизусть, и можно было какое-то время нестись по снежной глади вслепую, не цепляясь взглядом за белые горбы сопок и угрюмое серое небо.
Из глубин зимней памяти всплыли картины прошлого.
Пронзительные крики чаек. Глухой стук бубна, попадающий в такт с ударами сердца. Огненные точки в темной синеве ночи — кедровый стланик горит искристо. Тяжело бухающее о берег море. И кружение, кружение, кружение. До одури, до вкуса крови во рту, до бессилия. Закружиться и упасть на колени перед морем, вдохнуть непослушным ртом холодного соленого воздуха, вытолкнуть из себя: «Й-эээ-еее-хх!», взмахнуть отяжелевшей рукой.
Отец поднимет и опустит костяной нож, по снегу, истоптанному в ритуальной пляске, расплывутся темные пятна. Ешь, Поморник, ешь, рви клювом теплое мясо, глотай гладкие теплые потроха, твои дети не забыли тебя! Буди ветер, направляй волны, пусть косяки чавычи идут прямо в сети! Разгоняй тучи — пусть олени телятся в добрую погоду, чтоб молодняк не погиб в снегу, чтоб ягеля, добытого тебеневкой, было вдосталь, чтоб жирным стало молоко. Принеси случайный заморозок, чтоб стая чирков, летящих на юг, села прямо на ближнем озере… Дети Поморника будут рады, понесут шаману мясо, шкуры, самую жирную рыбу. Будут отводить взгляд от страшных разноцветных глаз, робко просить погоды, платить икрой и денежкой.
Петр открыл глаза. Вовремя, чтобы затормозить перед неожиданным препятствием — из-под снега выглядывал ржавый автомобильный остов. Уже совсем близко был город с его железной отрыжкой. С его неистребимым умением вспарывать брюхо земле и снегу. С его людьми, которые прячутся за каменными стенами и сосут черную кровь земли, людьми, которым не нужна помощь чайки.
Пальцы Петра пахли кровью и железом, и под ногтями виднелась багровая кайма. Его отец был большим человеком, а он живет в бетонной коробке на подачки, называемые пенсией, и наглые мальчишки кричат ему вслед… Ничего, еще есть время все исправить. Он щедро кормит поморника, и чайка не оставит его. Даже если он начнет просить слишком многого — поморник не откажется ему помочь. Поморник вечно голоден, и его надо кормить.
Петр поднялся на вершину сопки, повернулся лицом к невидимому отсюда морю. Медленно развел руки в стороны, закинул подбородок к небу и запел. Сначала это была одна нота, стон, будто с усилием выбирающийся из груди, из-под ребер, из легких, в которых плескалась боль напополам с тьмой. Потом звук усилился, и ему ответили с неба и с берега пронзительные птичьи голоса. Мелодия понеслась над сопками, взлетая и опадая следом за их волнами, взмывая до облаков и ныряя в лощины, заваленные снегом.
