целился во врагов, подпуская их поближе, и бил метко и быстро. Но то был враг, сильный и вооруженный, и если не ты его, то он тебя… А здесь плясал медвежонок, и Харлампий не мог нажать спуск.
Медведь показывал полную программу. Он уже изобразил, как бабы за водой ходят, как пьяный мужик валяется, как хозяйки белье стирают, и после каждого номера отдавал честь и обходил воображаемых зрителей.
«Боже мой! — подумал казак. — Да ведь его убить — как ребенка невинного!»
Напрасно Харлампий старался разозлиться и специально вспоминал корову, которую пришлось отдать, и теперь придется сидеть без молока с грудным-то Сашкой.
Но тут же припоминал, что медведь спас Аниську и кинулся на корову, которую все боялись. И вспомнил мой дед все проказы Презента, и вспомнил полянку, залитую водой, и маленький мокрый комочек, что скулил на коряге. И вдруг всплыли перед ним все товарищи, которых потерял он на войне. Как падали они с коней в лихих атаках, как настигали их пули, осколки, газы и валились они на дно траншей, как метались и звали матерей в душных палатках прифронтовых госпиталей.
— Господи! — стонал Харлампий. — Что это со мной!
Медведь подошел к хозяину и ткнулся в сапоги.
— Вот беда! Вот беда! — шептал человек. Он перехватил винтовку и трясущимися руками вставил ствол мишке в ухо.
— Раз! Два! Три! — сосчитал он, но руки не слушались, стали как деревянные, и выстрела не получилось.
— Не могу! Не могу! — прошептал Харлампий и увидел на краю оврага свою жену.
— Не могу! — сказал он, жалко улыбаясь и садясь в пыль. — Рука не подымается.
И жена, сбежав в овраг, прижала к себе Харлампиеву голову и все гладила его по потному лбу и седеющему чубу, успокаивая. Потом она подняла винтовку и повела обмякшего, слабого мужа домой. И он пошел, покорно опираясь на ее плечо и нетвердо, как пьяный, переставляя ноги.
Медвежонок покатился впереди, не подозревая, что произошло.
В этом месте бабушка всегда замолкала и я боялся вздохнуть, чтобы не нарушить это молчание. Она долго смотрела куда-то далеко-далеко, потом молча вставала, снимала передник, причесывалась, шла в горницу и выдвигала тяжелый ящик комода.
Там, завернутая в рушник, лежала старинная фотография. На ней была сама бабушка и мой дед, Харлампий Прокофьич, снимались они в 1916 году, когда дед был ранен в ногу и приехал после госпиталя в отпуск.
Моя бабушка, тоненькая, темноглазая, в кружевной кофточке и длинной юбке, бережно поддерживала его под руку, потому что дед без костылей ходить еще не мог, а с костылями сниматься не захотел.
Он стоял прямо и твердо. Русый чуб стружками завивался на лихо заломленную гвардейскую фуражку. Густая завесь крестов и медалей пересекала его широкую грудь. Празднично сияли новенькие погоны хорунжего. Но в скорбных складках под колечками усов да в серых, широко открытых глазах таилась горечь и боль… И только по бережной, тонкой руке жены у его локтя можно было понять, что перед нами раненый фронтовик и стоять ему очень трудно. И столько выпало ему страданий, что хватило бы на целый народ в каком-нибудь благополучном маленьком государстве.
— Вот, — шептала бабушка, стирая невидимую пыль со стекла. — Вот какой он был — Харлаша… Дедушка твой. Вот какие мы молодые-то были… — И две старинные крошечные сережки поблескивали сквозь ее седые волосы, как две слезинки…
15
На следующее утро, едва засинел в окошках рассвет, Харлампий собрался в дорогу. Тихо, чтобы не разбудить детишек, простился с женой, взял мешок с провизией и вывел на улицу медведя. Дорога им предстояла длинная, за триста километров, в большой город. И весь путь нужно было идти пешком, потому что в поезд с медведем не пускали, а лошади от одного медвежьего запаха ломали оглобли и рвали постромки.
И сейчас, почуяв звериный запах, они топтались и испуганно храпели в конюшнях.
Хутор спал, закрыв ставнями глаза окон, только тихие кошки, выгибая спины, ходили по заборам, да дворовые псы перебрехивались с утра пораньше. Но они начинали рваться с цепей и хрипеть от злости, корда ветер доносил до них запах медведя. Так под яростный собачий лай вышел мой дед на околицу. Какой-то мужик, страдавший бессонницей и хроническим любопытством, высунулся из-за плетня и подмигнул:
— Что, казак, в цыгане подался? Будешь с медведем по ярмонкам народ потешать?
Но сотник так зыркнул на него из-под козырька, что мужик, тихо охнув, присел за забором.
Харлампий с медведем на поводке вышел в степь, над которой уже наливались золотом небеса, а на востоке появился алый лампас рассвета.
Человек и зверь шли осенней оранжевой степью, легкие паутинки садились на них. Журавли, пролетая над их головами, кричали тоскливо, прощаясь с родиной. Любопытные суслики желтыми столбиками поднимались около своих норок:
— Что за чудеса? Человек и невиданный в степи зверь?
Минуя хутора и сторонясь дорог, шел мой дед тревожной осенней степью двадцать третьего года. Разные люди выходили на огонь его ночных костров: бойцы продотрядов, милиционеры, молчаливые бородачи с винтовками под полами шинелей, калмыки на верблюдах.
Разные они были, но все одинаково удивлялись, увидев, как мирно укладываются на ночь в скирду соломы зверь и человек, как согревают они друг друга своим теплом, как охраняет медведь человека, а человек накрывает его своей долгополой шинелью.
И, уходя в ночи, они оглядывались, крутили головами:
— Вот ведь как! Вся жизнь вокруг переламывается, а тут человек медведя в город ведет. Воистину: дом горит, а часы идут…
И каждый старался уделить часть скудных припасов своих этой странной паре. И, вздохнув, говорили прохожие:
— Вот кабы люди так-то мирно меж собой…
Осыпались багровые клены, сронили золотую листву дубы, холодом веяло от потемневших рек, и по утрам белый налет изморози покрывал стерню скошенных полей, когда вдали показались городские трубы.
16
Цирка в городе не оказалось, и Харлампий долго бродил в толпе мальчишек по бесконечным улицам, отыскивая какую-нибудь городскую власть. Полдня просидел он во дворе губкома, пока посылали курьера куда-то за специалистом да пока этот специалист отыскался да приехал.
Медведь показывал всем желающим полную программу: и кланялся, и «Барыню» плясал, и честь отдавал… Выступал ой сам, безо всякой команды, точно решил повеселить хозяина напоследок.
— Чей медведь? — интересовались зрители.
— Мой… мой… — тихо отвечал сотник, сидевший у стенки на корточках.
— Занятная зверюга. Ишь как выкомаривает…
— Хороший… — подтверждал Харлампий.
А медведь ходил по кругу. Молодые красноармейцы, беспризорники, просители и ходоки из дальних станиц и деревень и даже арестованные спекулянты смеялись и били в ладоши:
— Давай, Миша, попляши! Твои ножки хороши!
Специалист осмотрел медведя и. сказал, что зверь замечательный, очень здоровый и для только что
