дипломаты, прибыл и Шифф. И не один, а с главой ложи «Бнайт Брит» Крауссом. Они присутствовали 28 августа при подписании договора — чтобы Россия признала свое поражение не только перед Японией, но как бы и перед их лицом[37]. Шифф открыто признавал, что деньги для революции поступают от него, что он финансировал еврейские «группы самообороны» — то есть террористов. За свой вклад в победу Японии он был награжден орденом японского императора. И на церемонии награждения произнес речь с угрозами в адрес царя и русских — дескать, мы им еще не то устроим[38].
6. Почему заглохла первая революция
Когда идет представление в театре, обязанности распределяются между всеми участниками. Актеры в нужное время произносят слова своих ролей, музыканты играют свои партитуры, танцоры появляются на сцене в заданные моменты, чтобы исполнить свои не, осветители знают когда включить софиты, что именно выхватить прожекторами. Художники потрудились заранее, изготовив декорации, и рабочие сцены вовремя меняют их. И все это объединяется режиссерским замыслом в общую картину. Сам режиссер может наблюдать за ходом действия из зала, из-за кулис, а может вообще отсутствовать. Точно так же и в революции. Только людей в ней задействовано гораздо больше. И, в отличие от представления, большинство из них не знает режиссерского замысла.
В России одни действующие лица выдвигали лозунги против «ненужной» войны. Другие устраивали забастовки и диверсии, обеспечивая военные неудачи. И их выхватывали прожектора прессы, смакуя «позорные поражения». На волне этого шума либералы в окружении царя подталкивали его к немедленному миру. А стоило заключить его, как российская «общественность» стала раздувать возмущение «позорным миром», он объявлялся доказательством отсталости всего государственного строя. В октябре разразилась всеобщая политическая стачка. И те же самые придворные либералы во главе с Витте стали нажимать на Николая II, уговаривая пойти на конституционные реформы. Мол, только такой шаг успокоит «народ» и нормализует ситуацию.
Сам русский народ, кстати, при этом не спрашивали. Народ стихийно начал подниматься против революции, создавать свои организации — «Союз Русского народа» и др. Но «общественность», своя и заграничная, обрушивалась на «черносотенцев», ни малейшей поддержки сверху инициатива не получила. Мало того, представители царской администрации, чиновники, пусть и не причастные к либеральным кругам, а просто нахватавшиеся духа либерализма и чуждых понятий о «прогрессе», всячески прижимали патриотов. Даже руководство Церкви отнюдь не приветствовало такие начинания, запрещало священнослужителям участвовать в них, покатились неприятности на иереев, обвиненных в «черносотенстве»[39]. Таким образом, власть сама оторвала себя от народа. И в этом оторванном мирке действовало особое «информационное поле», питавшееся все той же прессой и «общественными мнениями», требовавшими реформ. Министр внутренних дел А. Г. Булыгин предлагал уступки умеренные, создать Думу с совещательными правами. Куда там, этот вариант дружно отмели все слои оппозиции. И Витте все же сумел «дожать» царя. 17 октября был издан Манифест, которым император даровал народу «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Создавался законодательный парламент — Государственная Дума. Объявлялась всеобщая политическая амнистия.
Кстати, революционеры заранее знали о том, что подобный документ будет подписан. Знали и то, когда примерно он должен быть подписан. Например, Свердлов еще в сентябре говорил своей будущей жене Новгородцевой о скором переходе на легальное положение[40]. А Троцкий, как говорилось в прошлой главе, усиленно прятался. Что он делал в течение пяти месяцев, остается загадкой. В автобиографии он этот отрезок времени опускает. И никакие его работы, ни один из биографов ответа не дают. В Петербург же он вернулся 14–15 октября. Заметьте, буквально накануне Манифеста и амнистии «политическим» — в том числе и ему.
В столице к этому времени оказался и Парвус. И они развернули бурную деятельность весьма продуктивным «тандемом». Но лидировал Парвус, Троцкий при нем играл вспомогательную роль, вроде стажера. На Израиля Лазаревича были завязаны финансовые потоки, и уже явно не японские. Японцам для революции было больше незачем платить, да и нечем после тяжелой войны. А деньги шли немалые. На эти средства Парвус наладил выпуск «Рабочей газеты», «Начала», «Известий» — их стали печатать такими массовыми тиражами, что буквально завалили ими Питер и Москву. В газетах публиковались статьи и Троцкого, и других российских революционеров, и австро-германских социалистов — Адлера, Каутского, Клары Цеткин, Розы Люксембург. Через эти издания осуществлялись и некоторые махинации. Опубликовав фальшивку, так называемый «финансовый манифест», Парвус сумел обвалить курс русских ценных бумаг, на чем очень крупно погрели руки западные банкиры. Уж конечно, Парвус при этом не забыл и собственный карман.
А Троцкого в это время начинают очень интенсивно «раскручивать». Уже в октябре он обеспечивает себе популярность тем, что на массовом митинге театральным жестом разрывает царский Манифест. Его, еще не имеющего ровным счетом никаких заслуг, никакого опыта, проталкивают на пост заместителя председателя Петроградского Совета. Словом, «непонятные» кусочки мозаики складываются в картину, которая может иметь только одно объяснение. Еще за рубежом теневые режиссеры сочли Льва Давидовича подходящей кандидатурой в лидеры революции. И его целенаправленно делают лидером. Именно поэтому его обслуживают и обеспечивают Адлер, австрийские спецслужбы, Красин, Парвус.
Хотя для сторонних глаз истинная иерархия действующих лиц скрывается. В председатели Петросовета выдвигается Хрусталев-Носарь. Недалекий и неумный адвокат, получивший известность на судебных процессах, где он защищал рабочих, привлеченных к ответственности за нелегальщину, за участие в беспорядках. Он стал фигурой чисто декоративной: до поры до времени прикрыть главные персонажи и не мешать им. На втором плане Троцкий. Которому создают больший реальный вес, большие возможности, чем Хрусталеву-Носарю. А Парвус, настоящий двигатель революции в столице, вообще держится в тени. Все свои ходы он осуществляет через Троцкого.
Вопреки уверениям Витте и других либералов-царедворцев, Манифест от 17 октября никакого успокоения страны не принес. Наоборот, опубликовав его, царь попал в ловушку. Революционеры получили возможность действовать легально, в открытую. И они закусили удила. Троцкий в эти дни блистал, красовался, кидался лозунгами. В дополнение к талантам журналиста у него обнаружился еще один — великолепный дар оратора. Он и сам любил играть на публике. Зажигался, доводя себя до экстаза, и оказалось, что умеет зажигать толпу. Даже не содержанием речей, а передавая свой эмоциональный заряд, взвинчивая до высочайшего накала.
В период революции активизировалась и революционная эмиграция. Так, с декабря 1904 г. за границей начинает выходить газета «Вперед». Название, между прочим, не случайное. В США газета с таким же названием, «Форвертс» (точнее, «Jewish Daily Forward») выходила на идиш и финансировалась Шиффом. В Германии газета «Форвертс» издавалась социал-демократом Хильфердингом и была связана с американской. А от нее почковались газета польских социал-демократов «Напшуд» (что тоже означает «вперед»), и на русском языке — «Вперед». В редакцию вошли Ленин, Ольминский, Воровский, Луначарский, В. Бонч-Бруевич.
Но вообще эмиграция продолжала ссориться и ругаться. Грызлась по вопросам революционных тактик и стратегий. И уж подавно из-за поступающих денег. Крупская вспоминает, что на собраниях дошло до рукопашной из-за партийной кассы. «В сумятице кто-то изодрал даже тальму на Наталье Богдановне (жене Богданова), кто-то кого-то зашиб». И возникает впечатление, что Ленина в это время незримо, но ощутимо «затирают». Оттесняют от лидерства. ЦК принимает декларацию против него, лишая его возможности защищать свою точку зрения и непосредственно сноситься с Россией (он в ответ выходит из ЦК). Еще раньше он окончательно рассорился с Плехановым, ушел из редакции «Искры». На III съезде партии, проходившем в Лондоне, представители партийных комитетов, прибывшие из России, подняли шум об «обуздании заграницы» — дескать, нечего эмигрантским деятелям нас поучать и на руководящую роль претендовать, «посадить бы их всех в русские условия»[41].
