Они знакомы с детства, вместе в институте учились. На первом курсе. Надька с него ушла рожать двойняшек. Никто не помогал. Промучилась с ними, хлебнула. Оба аллергики страшные, крикуны. Учиться муж не выпустил. Сначала учиться не выпустил, потом к подруге, потом — юбку что такую короткую надела, потом руки начал распускать. А потом она сама ушла. Детей засунула в садик и медучилище закончила. Какая-никакая, профессия получилась. Здесь в больнице она работает давно, гораздо раньше Веры пришла. Все про все и про всех знает, и про врачей, и про сестер. Все у нее по имени, врачи-мужчины без отчества — Вовка, Серега. Опыта уже набралась во всех областях, диагност не хуже любого профессора, жаль, не доучилась. А она не переживает. Любой человек на своем месте должен быть. Вот она — на своем, и в назначения Верины не лезет, не поучает. Так, может, расскажет про кого или случай из жизни, или скажет — я, мол, то-то и то-то уже сделала. Вера это ценит. А вообще, Надьке на всех больных глубоко…
Ее послушать, так она на работу приходит исключительно в поисках любви. Поиск идет с переменным успехом, в зависимости от того, какая бригада дежурит. Замужество у нее уже было, а любовь нет, только глупость, поэтому все еще впереди. Я, говорит, и по генетике уже свой план выполнила, хватит, настрадалась, теперь буду искать подходящий вариант. Или только расчет — без любви, денежный интерес. Или любовь до гроба, и чтоб в глазах темно. Здесь в больнице с расчетом никак, голая ставка — полторы тысячи. Остается пункт два — любовь. А сегодня такой случай…
— Вер, давай в первой палате сразу снотворное сделаем? Пустячок, а приятно. Меня уже в реанимацию звали чай пить. Слышь, Вер. Сбор в десять. Я уже с Юрком на ночные уколы на все договорилась. Но если в первой она опять будет вызывать, мне не уйти. Давай, а?
И ведь что с ней поделать! Все равно уйдет свой «чай пить», хоть синим огнем гори!
Она и Юрка уговорит, она вообще, черта лысого может уговорить, не то что Веру. Уйдет. Вернется под утро, ворвется и будет рассказывать, а Вера слушать. Но к сдаче смены у Надьки все сделано, помыто, устроено, диурез посчитан. Температуру помнит, на рентген подготовила, предупредила, клизмы всем, кому надо, поставила, истории подклеила. А Вера на бумажке пишет и в шесть просыпается в холодном поту, что наркотики не так списала. А в семь, досидев, как на иголках, уже бежит по журналу проверять.
— Вер, ты как думаешь, мне его в гости пригласить? У меня никого, все уже в деревню смотались, а я еще три дежурства буду. А?
Надька болтает ногами. Щиколотки худые, ступни длинные, костлявые, в синих прожилках. Тридцать восьмой размер. Пальцы на ногах все какие-то кривые, разной длины, с малиновыми ногтями. Неприятные ноги, некрасивые. Усталые. В полшестого встали, с полвосьмого на работе. Надька никогда не опаздывает. Ну, просто никогда. Приезжает заранее, хотя живет далеко. А Вера то на маршрутку не успеет, то ключ у нее в дверях застрянет. Вбегает в последний момент.
— Надь, пойдем лучше. Юрок там в своих наушниках не услышит, мало ли что! Ну пойдем! Слушай, ты как в свои копыта влезаешь? Они же малы тебе?
— Ну что ты заладила, пойдем-пойдем. Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Переживут твои хроники.
Но с подоконника сползает. Вера уже притоптывает и рукой держится за ручку двери.
— Давай, догоняй!
— Стой, стой, я упаду сейчас! Дай хоть обуться. Нет, ты подожди. Скажи все-таки, пригласить или подождать еще…
— Кого пригласить?
— Вер, ну ты дурочку, что ли, будешь из себя строить? Кого. Его, конечно!
— Ну, пригласи, если хочешь. Что тут думать.
Голос у Веры становится тусклым и вялым.
— Нет, ты просто так сказала, ты подумай. Вдруг он решит, что я его серьезно зацепить хочу? Испугается. Мне это надо? Не надо.
— А ты не серьезно?
— Нет, Вер, ну ему-то об этом зачем знать? У него и так проблем хватает. Он должен сам созреть.
— А если не созреет?
Надин голос, наоборот, твердеет и звенит, как на трибуне.
— Созреет. Куда он денется с подводной лодки!
Они уже в отделении, слава Богу. Тихо. Юрок набирает уколы, подпевает плееру. Правильно Вера волновалась, ничего не слышит. Больше она с Надькой не пойдет. И разговоры эти бесконечные, типа, что ему сказать, да что он ответит, да как ей поступить. Ерунда и трата времени. Вера предпочитает обдумать, а Надька проговорить.
Предмет разговора дежурит в реанимации. Коршунов Александр Иванович, Санек.
Сорок два года, женат, двое детей. Пронзительный мужчина. Брюнет с голубыми глазами, нос горбинкой. Пробы негде ставить. Худой, широкоплечий. Когда пишет — надевает очки — очень пикантная деталь. Девочки от восемнадцати до пятидесяти писают кипятком. На лице — выражение усталости. Он от всего этого действительно устал. Он, кстати, хороший врач. Без преувеличения. Опытный, внимательный, умеющий принимать решения. Иногда ему кажется, что это никому не интересно. Каждая ночь в больнице — это женщина, которой интересно только какой он любовник — опытный, внимательный, умеющий принимать решения определенного рода, а именно: где и во сколько. Лечебный процесс — дело святое, но ему, лечебному, далеко до процессов, происходящих в человеческой душе. В женской. В эмоционально, так сказать, половой сфере. Одна придет с картошкой, другая — с пирогом. Будут сидеть в ординаторской, пить чай, смотреть, говорить «ну я пойду», поводить плечами.
А если вдруг никто не придет, он сам позовет Юлю, или Ирочку, или Лену. Старые проверенные кадры. Кто-то из них, Юля, Лена или Ирочка, будут на этот быстрый, отвоеванный у работы час, счастливы. В палате — смерть, в бельевой — любовь, равновесие восстановлено. И восстановил его простой человек — Коршунов Санек. А это — уже судьба, с ней приходится считаться.
Кого-то Бог целует в макушку, и он становится умным. Кого-то — в лицо, и тот становится красивым. А его в… И он стал таким, каким уж есть. Не за тем ли он пришел в этот мир, что бы всех этих Юль порадовать? Как говорит приятель Гошка, к старости само пройдет, и узнаешь, зачем пришел. А при этом у Гошки жена — сто тридцать килограммов, шаг вправо, шаг влево считается побегом? Ему и убегать не хочется, поэтому легко рассуждать.
А у Санька жена Наташка — особый человек. Ее, может, Бог никуда и не целовал. Зато двадцать лет назад надоумил за Саньку Коршунова замуж выйти. И это тоже судьба. И не будем об этом больше.
Санька любит выпимши размышлять на тему судьбы и тому подобного. Кто его будет слушать? Никто. Сегодня Надька не будет…
Он с детства был красавчиком, но долго он об этом не догадывался, класса до шестого, а потом вдруг все девочки в него влюбились. Просто в одночасье! И стали за него бороться между собой. Школа у них была с английским «уклоном», девочек больше, чем мальчиков. Саня сначала даже растерялся, мучился, не мог выбрать. Боялся обидеть кого-нибудь. Потом привык, и стало казаться, что все эти девочки одинаковые. Лены, или Оли, или Наташи. Все с косами, в коричневых платьях. Одна только была Нина, толстая. Он ее помнил, потому что она теперь с ним работала в одной больнице и ни капельки с тех пор не изменилась. А еще одна была девочка без кос, со стрижкой трогательными кудряшками и глазами, как у Татьяны Самойловой из «Летят журавли». Имя он уже не помнил. Вот она понравилась. Но вообще он до старших классов на девчонок внимания мало обращал, больше дрался.
Драться было легко. Он был спортсмен, занимался многоборьем, без проблем отжимался сто раз. По физре была пятерка с плюсом. Но дело было не в подготовке и даже не в том, что мальчики в их школе в большинстве своем были очкарики и «ботаники». Дело в кураже. В драке у Саньки появлялась веселая бесшабашная злость. Состояние, близкое к счастью. Уступал тяжело, бился до конца, до кровавых соплей, беря не столько силой, сколько упертостью. Драка у мальчишек — дело короткое: кинулись, сшиблись, и вот уже растаскивают. Кто-то разревется, кто-то побежит в туалет с запрокинутой головой. Санек же готов был часами валяться, сцепившись с противником на пыльном школьном дворе, лишь бы победить. И больше он, конечно, побеждал, пока в его жизни не появились женщины.
Всю школу его окружал романтический налет взрослого мира. Сборы, друзья старше на несколько
