оглянулся он на него, покидая, и много раз с радостью увидел издали, возвращаясь. А надо вам сказать, что никакой дачи, никакого загородного дома у него никогда не было, ни на каком отрезке ломаной его жизни. И близко ни у кого не было – все его родные и друзья были бедны как церковные крысы, честной робертбернсовской бедностью. Ему во сне снилось – он всегда летел над таким вот домом, не имевшим никаких особых примет. Все, что можно было про него сказать, так это то, что у него была крыша, и стоял он весь в зелени, в низине, у реки. Нестреляев срамил себя словами из манифеста футуристов: «Вы хотите иметь дачу на реке? Стыдитесь, такую награду судьба дает портным». Однако устыдить самого себя Нестреляеву не удавалось, и он желал, желал страстно – это оставалось практически единственным его желаньем – просыпаться в прохладе и не думать с тревогой, что через два часа солнце раскалит его келью, надо срочно переделать все дела и ушиваться отсюда до позднего вечера.
Так вот, это был тот самый дом, описать который Нестреляев ни за что не смог бы – из его постоянно повторяющегося сна. Он увидел выходящую из дома женщину, также не имевшую особых примет – была в весьма длинной юбке и с заколотыми волосами, но это немногим больше, чем сказать, что дом имел крышу и стоял в густой зелени. Однако ж это была она, потому что сердце его защемило не на шутку. В параллельной, зазеркальной реальности существовал его дом, и в нем всегда жила и, наверное, даже старела потихоньку его любовь, лица которой он не мог разглядеть. Нестреляев подумал, что, должно быть, уже умер и, паче чаянья, попал в рай. Ему было свойственно чисто испанское сопряжение понятий любви и смерти. Я из рода древних азров – полюбив, мы умираем.
Тот ли, этот ли свет светил Нестреляеву снизу, от реки, от стекол его дома – только он приник внимательным слухом к голосам птиц. Птицы были не райские, но обычные пичужки среднерусской полосы, поюжнее Москвы. Они пели прямо в саду – в его саду! Нестреляев весь зашелся от восторга. Приглядевшись сверху, увидел чудо – цветы в этом раю цвели все вместе. Подснежники, первоцветы, фиалки, барвинки, ландыши, купавки, черемуха и вишни. Бурная весна опережала самое себя в нескончаемой щедрости. И такая же щедрость счастья переполнила душу Нестреляева. Он запел чуть что не в полный голос: «Сияй же, указывай путь, веди к непривычному счастью того, кто блаженства не знал, и сердце утонет в блаженстве при виде тебя». Пока он эдак-то заливался, облачка над домом – белые, перистые – сложились в легкую фигуру. Нестреляев подумал, что это его ангел-хранитель летит, оберегая безмятежное счастье своего подопечного в параллельном мире. Но не тут-то было. Батюшка, светлый царь! Видно, людское-то счастье ненадолго.
Подул ветер. Сильный и требовательный, прилетевший с края света. Такой, от которого большой пароход должен отстаиваться на месте в бухте, разведя пары до упора. А легкому виденью, на котором они плыли в потоках воздуха, разборка с таким ветром была явно не по силам. Их стало неудержимо сносить. Нестреляев хотел было катапультироваться, но неусыпный Агасфер вцепился в него железной хваткой. Бедняга мой понял, что каникулы его кончились. Неуютная вечность снова предъявляет ему жесткие требованья. Что ж, самое время подумать средь облаков, как жить дальше. Надо что-то делать совсем бескорыстно, что-то такое, что остается. Хулы не будет. А и хвалы, похоже, не будет. Не нужно быть пророком, чтобы предречь, что и славою он будет дурно любим.
Что ж такое оставить? Сын и внучка не в счет, это только игра в прятки с вечностью. Я де ничего не успел, но на мне род не кончился. Ну, формально кончился на твоем сыне. Выручил тебя сын? Оставил хоть что-нибудь за тебя во времени? Ох, как садит этот ветер вечности. И лицо у Агасфера такое глумливое. Что ж, он так и будет катать своего беззащитного пассажира? Или теперь кроме вечного жида существует еще и вечный русский? Надо постараться как-то обернуть это ко благу России. Ну конечно. Неминуемо пришла ему на ум его единственная любовь. Уж ее-то лицо он знает, этого у него не отнимешь.
Лицо России. Кто о чем, а мы с Нестреляевым о ней. Ее лицо глядело на Нестреляева – ну ладно, Сергей Сергеич он был, чтоб два раза не звать его Нестреляевым, хотя теперь вышло два Сергея и нехорошие инициалы С. С., – глядело из спокойного северного неба. Кому на свете, кроме этого одновременно дикого и сверхтонкого, сверхчувствительного народа, ничего не надо, все немило, все постыло, кроме страстной жизни духа? Что еще остается в неприкосновенном запасе у человечества, кроме невостребованного потенциала гениальности вечно обделенных людей этой Богом забытой страны? Какая сияющая судьба ждет этот народ в следующем тысячелетье, если, по закону колебаний пружины, великое его стесненье обернется сильным рывком? Что более интересного таят в себе будущие времена, нежели тот путь, который изберет Россия?
Пока Нестреляев забавлялся такими сладостными похвалами в адрес своей возлюбленной и ее сыновей, суровый Агасфер увлекал его все дальше меж холодных, живописно закрученных свежим сиверком облаков. Несет меня лиса за темные леса, за высокие горы, в глубокие норы. Ох и лиса этот Агасфер! А ведь какой прикинулся доброй феей! Чертов космополит! И космическим холодом садит через ледовитый океан, сквозь разреженный воздух, из рокуэллкентовской Гренландии. А Нестреляеву и без того неуютно. Ладно, полно ныть, все мы у Бога сироты. Кабы только я знала, куда это они таким манером, на всех парусах, летят. Но я неопытный литератор, я вообще математик, коллега доктора Доджсона. Тот, пустив Алису вниз по кроличьей норе, понятия не имел, что ждет бедную крошку внизу.
Тут откуда ни возьмись налетел южный ветер. Он решил мои сомненья – они летят через северный полюс в Америку, как Чкалов в 37-м году. И уж тут не то что один тюлень, а целые стада моржей, с ужасающего вида клыкастыми вожаками, прогуливаются по льдинам. Кой-где печально темнеют замерзшие тела отважных первопроходцев полюса, и души их провожают воздушный корабль, вращаясь в тонких сферах повыше его траектории. Наш герой не растерялся и передал им привет от своего нового знакомца Фритьофа Нансена. Их радостные ответы зашелестели о палубу звонкими кристаллами льда.
А мне той порой было поведано в шуме ветра, что за океаном (подразумевается в данном случае Ледовитый) начинается второе действие мистерии некалендарных проводов тысячелетья, завершаемого судами в Москве. Ныне отпущаеши. Времена меняются, не по календарю, но по сути. В Новом свете ждет Нестреляева встреча сразу с двумя народами – малым народом Брайтон Бич и великой нацией, родившейся в скандальном фильме Гриффита.
Господи, куда же этих двоих еще занесет? Не душа ли Джонатана Свифта вселилась в меня? Первые эскимосы уж замахали им руками из своих каяков с небольшого пространства прибрежной свободной ото льда воды. Должно быть, подробности их прибытия будут долго передаваться в местных сказаньях. И вот уж под ними шумят березы Канады – хоть похоже на Россию, только все же не Россия. Бывшие советские партийные евреи, коих в Соединенные Штаты не впустили, а впустили токмо в Канаду, приветствовали проплывающего над ними Агасфера довольно сдержанно. Вот еле выраженная граница и прохладный Вермонт – зима и лето, все как положено. Наших воздухоплавателей окликнули из тонких сфер – Агасфера и там уже томящийся Иосиф Бродский, а Нестреляева – залетный Владимир Набоков! Нестреляев удивился – не много ль ему чести. Но, видно, кто-то, координирующий оттуда успехи российской словесности, уже внес нашего С. С. в свою картотеку. С какой это радости? Вокруг него вновь стало собираться облаком неведомое предопределенье.
Теперь пора сознаваться, что Нестреляев писал. Писал всегда, сколько себя помнил. Поначалу, как водится, стихи, а прозу лишь с недавнего времени. В общем, в его роду все держали перо в руках, с переменным успехом. Но поскольку от рода как такового в России остался он один, вялотекущий процесс обострился. Призвание замкнулось на него, как на острие громоотвода.
На самом деле Нестреляев уж давно писал хорошо, но то ли об этом не догадывался, то ли забывал, почитая свое занятие приватным. Он не носился со своими талантами. Его чувство собственного достоинства давно было загнано в дальний угол. От каждого нового оскорбленья, нанесенного жизнью, он надолго переставал писать. Воскреснет или нет – никогда нельзя было знать заранее. Сил ему едва хватало на обыденную жизнь. Слишком природа натянулась, произведя его на свет. К тому же он был довольно замкнут и знал как следует только себя самого, что для писательского дела гибельно. И выйти к людям с чем-либо написанным для него с его комплексом неполноценности было нереально. А тут вдруг его поприветствовал такой не тароватый на общение дух. Это неспроста.
В Соединенных Штатах пару раз причалили, брали на борт умерших русских эмигрантов первой волны, а такожде советских эмигрантов, как диссидентов, так и просто евреев. А канадских партийных, гляди-ко, не взяли. Мертвые души ничего не весили, да и живые сильно не разъелись, не с чего было. Так что летели легко, сопровождаемые чайками с двух побережий, пересекая галсами обширный континент.
Разъяснелось, видно во все концы большого материка. Нестреляев тянет шею и напрягает глаза, но Агасфер уж завидел Брайтон Бич и чалится к нему. Их окружила, похоже, добрая четверть нестреляевского курса и не меньше половины состава научных лабораторий, где наш герой с позволенья сказать работал без малого сорок лет. За долгие эти годы Нестреляев успел почитай пройти полный курс обученья в еврейском культурном центре. Много наслышан он о семи свечах в субботу, о чтении торы в одном и в другом направленье, о каменном ноже резника, о том, что называть внука именем деда следует лишь после смерти последнего. Что для молитвы
