Когда-то, до революции, здесь было дворянское имение — господский дом, липовая аллея, пруд. В конце 20-х бывшее имение забрал себе под дачу Ягода, сюда глава ОГПУ приезжал изредка отвлекаться и развлекаться после государственных забот. Когда Сталин заменил его Ежовым, место сие некоторое время пустовало, числилось просто подсобным хозяйством НКВД.
В августе 37-го, в самый пик террора, видимо, и появилась заметка в записной книжке Ежова. Московский крематорий уже давно захлебывался от трупов, не справлялся. Стало тесно на Донском кладбище. И тогда за городом появились специальные полигоны смерти — места захоронений и расстрелов.
Один — в Бутове, подведомственный Московскому управлению НКВД, там зарыли в землю около двадцати одной тысячи человек. Другой, неподалеку, в ведении Центрального аппарата НКВД — спецобъект «Коммунарка», названный так по имени близлежащего совхоза. По данным историко- просветительского и правозащитного общества «Мемориал», на территории бывшей дачи Ягоды захоронено около шестнадцати тысяч человек.
Большей частью это тела уже уничтоженных в московских тюрьмах врагов народа, но производились здесь и расстрелы. Кого убили здесь, а кого в тюрьмах — этого не знает никто, все улеглись рядом. Элитное место — в «Коммунарке» покоятся люди, приговоренные Военной коллегией по важнейшим делам: известные государственные и партийные деятели, наркомы, красные маршалы, легендарные разведчики, дипломаты, хозяйственники, чекистская верхушка, профессора, врачи, священнослужители, деятели культуры.
Здесь нашли вечный покой и герои этой главы книги.
Последние захоронения и расстрелы на полигоне смерти производились 16 октября 41-го, когда немцы осадили Москву…
Отгремела война. Минули десятилетия. Проклятое место это, обнесенное высоким деревянным забором с колючей проволокой, тщательно охраняемое, оглашаемое лишь лаем сторожевых собак, пустовало, пугало местных жителей. Мальчишки шепотом рассказывали друг другу ужасы о призраках и скелетах, взрослые предпочитали помалкивать.
Разразилась перестройка. Лубянка продолжала хранить молчание, сжав зубы намертво, как лютый пес. Однако отдельные энтузиасты-исследователи, историки докопались-таки до истины — и она открылась взору, во всем своем неохватном ужасе, и никто не знал, что с ней делать…
Время шло, полное злобы дня, смуты и суматохи. Полигон молчал, пустовал, лишь ветер шумел, пели и кричали птицы. Весной 99-го, последнего года XX века, на пороге нового тысячелетия, Госбезопасность передала «Коммунарку» в ведение Русской православной церкви. Потомки погибших — дети и внуки — могли наконец принести цветы на место гибели своих родных.
Что же они увидели? Обветшалый, длинный одноэтажный дом — бывшую дачу наркома. Кругом — заброшенный, неухоженный, исковерканный лес, весь в буграх и ямах. Земля словно бы пребывает в каком-то оцепенении, не в силах опомниться от того, что случилось.
Каждую осень здесь собирается небольшая толпа — акция поминовения жертв политических репрессий. Теперь здесь — подворье Свято-Екатерининского мужского монастыря. На пожертвование некоего частного лица — не государства! — братией сооружен Крест-Голгофа, простой деревянный крест на кирпичной пирамидке. На даче Ягоды, куда заводили приговоренных перед расстрелом, сверяли имя со списком и лицо с фотографией — и потом уводили в лес, к вырытому заранее рву, устроена домовая церковь: теплятся свечи, звучит тихая нестройная молитва, смотрят со стен святые лики.
А снаружи, у ворот в «зону» — простая металлическая доска: «В этой земле лежат тысячи жертв политического террора 1930–1950-х годов. Вечная им память!»
Гробница нашей исторической памяти. Номера, имена, лица… Никто не может представить себе всего масштаба этого праздника смерти. Никуда не вмещается эта человеческая масса погубленных — ни в расстрельные списки, ни в расстрельные ночи. И прежде всего не вмещается в сознание.
Мартиролог репрессированных писателей все время растет — так в черной бездонности неба проблескивают все новые звезды, открываются целые миры. Была идея повесить мемориальную доску в Центральном доме литераторов, рядом с доской, где имена убитых на войне. Скоро сообразили: стен не хватит!
На сегодня можно лишь сказать, что за годы советской власти репрессиям подверглись более трех тысяч литераторов, примерно две тысячи из них были расстреляны, погибли в тюрьмах и лагерях, так и не дождавшись свободы. Не только русские. Потери были глобальные: истребили почти всех армянских писателей, всю интеллигенцию маленького народа мари, всех писателей удмуртских, алтайских, башкирских, коми… Не было народа и языка на пространстве советской империи, которые избежали бы этой трагедии.
«И увидел я… души убиенных за Слово Божие и за свидетельство, которое они имели», — изрек в «Апокалипсисе» Иоанн Богослов. «И судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими».
Слово — не только искусство, способ явить свое лицо, реализовать свой дар. Это еще и попытка спасти человека. Человека, который живет не в одном лишь своем узком, личном времени, в той черточке между датами рождения и смерти на надгробной плите, щели, в которую утекает жизнь, а в большом историческом времени, вместе с предками и потомками, во всем времени, которое еще называют бессмертием. И нет у человека лучшего инструмента для постижения его, чем Слово, связующее дух с плотью.
Право на такую миссию русская литература доказала своим нескончаемым мартирологом, жертвенным служением Богу-Слову. Как сказала одна американская журналистка, «Россия — это страна, которая убивает своих поэтов и рождает людей, готовых умирать за свои стихи».
Они убиты ночью. И тьма этой ночи до сих пор не рассеялась. И не только потому, что свидетели вымерли, подробности стерлись, документы уничтожены или сфальсифицированы, но и потому, что юридической оценки преступных деяний, суда над убийцами — от Сталина до Блохина, от заказчика до киллера — не было.
Мы проворонили «момент истины», когда можно было повернуть ход истории и не на словах только, а законом признать советский государственный террор преступлением против человека и человечности без срока давности. Наш Нюрнберг не состоялся.
И те, кто сегодня пытаются закрыть эту тему, может быть, самую важную и трагическую для нас, правду спрятать, тем самым, вольно или невольно, становятся соучастниками преступления. Ни понимания, ни покаяния, ни очищения не произошло, трагический урок прошлого не усвоен. Мы только задали проклятые вопросы и ни на один из них не ответили. К извечным русским — «Кто виноват?», «Что делать?» — прибавились новые. За что? За что погибли миллионы невинных? Почему наш народ в XX веке оказался способен на такое рабское послушание, такое стукачество и палачество?
Зверские репрессии против миллионов людей, наказанных без преступления, стали преступлением без наказания. Мы не победили болезнь исторического беспамятства, хроническую отечественную болезнь, усталость сознания, тот сон разума, что порождает чудовищ. И прошлое, как ящер, вползает в настоящее. А раз это так, мы можем опять стать второгодниками в школе истории. И преступление неизбежно повторится.
«Тьма упорствует, стоит и питается сама собою», — записал перед расстрелом в одиночке Петроградской ЧК поэт Леонид Каннегисер. Но есть и спасение от тьмы, его назвал автор боговдохновенной книги отец Потап из пермского Орла-городка: «О человек, познай свое достоинство!»
Над бездной можно только лететь.
Мартиролог расстрелянных писателей
