Около полуночи их выпустили на улицу и закрыли дверь. До самого дома они не проронили ни единого слова, шли молча, шли вместе, но чужие. «Шалые», как сказал Пунин про встречу с отцом Левы в августе 21-го…
Вышли — врагами. И до того они лишь скрепя сердце терпели друг друга — у каждого были свои права на сердце Ахматовой. А тут, сразу после освобождения, Лева вообще ушел из дома и на Фонтанке старался не появляться.
Он почему-то думал тогда, что мать хлопотала только за Пунина, а его, Леву, освободили заодно — напрасная обида, как мы видим из письма Сталину! Вся эта неприязнь и недоразумения стали, конечно, для Ахматовой еще одним источником мук.
В этот раз ей удалось спасти и сына, и мужа, и себя от смертельного удара. Но последствия вечеринки 25 мая 35-го будут тянуться за ними всю жизнь.
Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил…
Ходим строем, поем хором
Лев Васильевич Пумпянский читал студентам-историкам лекцию по русской литературе. В Большой аудитории университета стояла тишина, лишь изредка шелестели тетради. Профессор был еще не стар, щеголял остроумием и эрудицией. Вскользь, но хлестко проехался по Николаю Гумилеву:
— Поэт написал про Абиссинию, а сам не был дальше Алжира. Вот он — пример нашего отечественного Тартарена!
Тут из студенческих рядов раздался голос:
— Нет, он был не в Алжире, а в Абиссинии!
Пумпянский снисходительно отмахнулся:
— Кому лучше знать — вам или мне?
И услышал:
— Конечно, мне.
Аудитория взорвалась хохотом. Все лица были обращены на героя, студенты-то понимали, что ему, сыну Николая Гумилева, лучше знать, где путешествовал его отец. Действительно — слишком памятны были детские игры — на шкуре леопарда из Абиссинии!
Посрамленный Пумпянский побежал жаловаться в деканат.
Когда вскоре слишком гордый студент четвертого курса оказался во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной, той, где семнадцать лет назад томился его отец, — как знать, может, и в той же камере! — на первом же допросе следователь по какой-то бумажке пересказал весь инцидент, случившийся на лекции Пумпянского.
Постепенно чекист вошел в раж, он уже орал, захлебываясь матом:
— Так ты любишь своего отца, гад! Встань… к стене!
Он подскочил к юноше, приподнял его за ворот рубашки с ввинченной в цементный пол табуретки и ударил наотмашь…
Лев Гумилев думал, что случай с Пумпянским стал поводом для ареста. Он не знал, что в Большом доме уже накопилась целая кипа доносов на него посерьезней. Именно это — короедная работа бесчисленных стукачей — и стала причиной его второй Голгофы.
После первой — в 1935-м — Леву выгнали из университета. Ходить кланяться в пунинскую квартиру не хотелось, жил он отдельно, в комнатушке на троих, тоже на Фонтанке, но дальше от центра. Голодал, бывало, даже терял сознание от истощения. Наконец Анна Андреевна поехала к ректору университета, профессору Михаилу Семеновичу Лазуркину, ученому старой школы, не выдвиженцу-бюрократу.
— Я не дам испортить жизнь мальчику, — сказал он.
Лева опять стал студентом. Шел 37-й, пик Большого террора. Аресты косили людей, как траву. Взяли и покровителя Левы — профессора Лазуркина и убили с особой жестокостью: его застрелили на допросе, а затем, уже мертвого, выбросили из окна, инсценируя самоубийство.
Что изменилось к тому времени в пунинской квартире на Фонтанке? В декабре 36-го Ахматову сняли с персональной пенсии, которую она получала «за заслуги перед русской литературой». Нищета стала еще беспросветней. И неустроенность тоже. Коммуналка. Общая кухня. «На веревках белье, хлопающее мокрым по лицу. Мокрое белье, словно завершение какой-то скверной истории, из Достоевского», — записала свое впечатление Лидия Чуковская.
Произошел окончательный разрыв с Пуниным, который был ее мужем пятнадцать лет, — оставаясь жить в одной квартире, они уже стали совершенно чужими друг другу.
— Выдайте мне расписку, что я отдал вам все ваши вещи, — сказал он с досадой.
Но тогда же, в последнюю ночь, накануне ее переезда в другую комнату, спросил:
— Ты никогда ко мне не вернешься?
— Никогда.
— И никогда не простишь?
— Нет.
— А я все равно тебя люблю.
Таков был этот человек, который мог заявить при посторонних:
— Анна Андреевна, вы — поэт местного царскосельского значения…
Но ей уже все равно, он уже занял свое место в «мавзолее угасших чувств», как она выражалась. У Пунина — новое сердечное увлечение. И у нее тоже появился поклонник — Владимир Георгиевич Гаршин, милый, деликатный, серьезный, профессор Военно-медицинской академии, заходит все чаще, трогательно заботится, приносит теплые бульоны, с ним хорошо, и, главное, есть кто-то, кому ты нужен.
11 марта 1938-го, утром раздался звонок — в дверях стоял вестник беды. Это был Орик — Орест Высотский, единокровный брат Левы, сын Николая Гумилева и актрисы Ольги Высотской. Последнее время братья сдружились и часто встречались, прошедшую ночь Орик как раз ночевал у Левы, в его комнатушке.
— Анна Андреевна, Леву арестовали.
И опять — в каком-то полубреду — Ахматова сжигала свой архив, в печь летели письма, рукописи. Прислушивалась, ждала: вот сейчас нагрянут с обыском, влезут в жизнь. Все, все — в огонь!
И опять — спастись можно только стихами, продолжением «Реквиема»:
То была не только личная боль и трагедия женщины по имени Анна Ахматова, ее голосом говорили миллионы обреченных на немоту матерей и жен России.
Какими обвинительными материалами против Льва Гумилева располагал Большой дом к моменту его нового ареста? А вот: «В 4 отдел УГБ НКВД Ленинградской области поступили сведения…» — то есть накопилась критическая масса агентурных материалов, доносов. А если такая же масса накопилась и на твоих друзей или просто знакомых, то налицо уже враждебная организация. Страна, в которой доносительство стало нормой жизни, кишит врагами народа, на чекистской кухне такие антисоветские группы пекут как блины. Машина работает по плану, почти автоматически, от отдельных людей, жертв или палачей, мало что зависит.
