знала, что там, под чёрной кожаной перчаткой…
Как продвигалось написание портрета, я не видела, потому что Алессандро запретил мне смотреть на холст во время работы, и всегда тщательно занавешивал его, уходя, а трогать ткань я не решалась, опасаясь что-нибудь повредить или выдать своё любопытство. Каннавали признался мне, что терпеть не может показывать кому-либо незаконченную работу.
— Для меня это — всё равно, что позволять посторонним видеть процесс зачатия ребёнка. Поэтому прошу вас, сеньорита, подождите, пока я сам вам её не покажу.
А время шло. Приближалось лето, было уже тепло, и мы частенько отправлялись гулять за город — пешком или в коляске Андреса. Дорога петляла между холмов, полей, садов и виноградников, мы любовались открывающимися видами и болтали обо всём на свете. О театре, о книгах, о музыке. Под его влиянием я открыла для себя новые имена и в том, и в другом, и в третьем. В той же музыке до сих пор мне нравились Франко Антонелли и опять же Леонардо Файа, с их ясностью и прозрачностью мелодий, а Андрес дал мне прислушаться к более сложным композиторам, вроде Игнасио Арженто. Не говоря уж о том, что я слушала и воспринимала в основном музыку к операм и балетам, подкреплённую голосами или танцем, а Андрес позволил мне почувствовать красоту и других музыкальных форм.
— Ничего удивительного, — ответил он мне, когда я однажды пожаловалась, что при исполнении прежде незнакомой мне музыки начинаю скучать и отвлекаться. — Ведь не знаю, как кому, а лично мне музыка начинает доставлять удовольствие, когда она узнаваема. Когда я могу предугадать дальнейшее течение мелодии и жду его. Так что меня не удивляет, что музыкальные шедевры былых времён при первом представлении порой проваливались. Мы теперь удивляемся: где же были уши слушателей? А их уши были сто лет назад, они просто не восприняли того, к чему не привыкли!
Я задумалась. А ведь он прав! Мне самой потребовалось не раз и не два прослушать хотя бы тот же «Зачарованный лес», чтобы расслышать такой безусловный шедевр, как адажио из второго акта. И лишь в один прекрасный день я поразилась: как же я раньше не замечала такой красоты? И не с одним «Лесом», с другими произведениями такое тоже случалось.
Андрес вообще умел заставить меня взглянуть на темы наших бесед под неожиданным для меня углом. Он знал куда больше меня и мыслил глубже. Что, впрочем, и не удивительно, ведь он был по- настоящему хорошо образован, в то время как я занималась своим образованием сама, безо всякого контроля, частенько выбирая то, что казалось проще и интереснее. Но была одна тема, в которой я чувствовала себя специалистом и безоговорочным авторитетом — балет. Андрес любил его, но при этом был способен различить разве что самые известные из поз и движений, так что когда я начинала восхищаться чьим-нибудь эпольманом[19], или тур ан л'эр[20], то чувствовала себя говорящей на другом языке.
Однажды он зачем-то зашёл ко мне за кулисы во время всё того же «Зачарованного леса», и мы вместе посмотрели танец Птенцов в исполнении учениц нашего училища.
— А вон та вторая слева девочка хороша, — заметила я. — Если ничего с ней не случится, далеко пойдёт.
— Я не настолько разбираюсь в ваших тонкостях, чтобы судить об этом, — сказал Андрес. — А ты сама танцевала Птенцов?
— Ну что ты! В этот танец брали лучших, а я, конечно, участвовала в спектаклях, но какой-нибудь второй слева в третьем ряду.
— Ты не была лучшей? — искренне удивился Андрес.
— Нет. В нашем училище было много учениц куда перспективнее меня. А от меня ничего особенного не ждали, да и я сама от себя ничего особенного не ждала. Стремиться к успеху и заниматься ради него я начала уже в Опере, тогда-то меня и заметил Леонардо. Ой, извини, мне пора.
Видимо, тот факт, что во время учёбы я числилась среди отстающих, и в самом деле сильно удивил Андреса, потому что после спектакля он вернулся к этому разговору.
— Кто бы мог подумать, что ты считалась плохой танцовщицей! Кто же тогда считался лучшими?
— Кое-кого ты знаешь, они сейчас танцуют в Королевской Опере, иные даже сольные партии. Так быстро, как я, не выдвинулся никто, но мне помогло невероятное стечение обстоятельств. А другие… Вообще, это не такой уж редкий случай, когда учащиеся не оправдывают ожиданий. Вот была среди нас пара, считавшаяся лучшей — Франко Поццето и Эстер Брага. Их с первого класса воспитывали как будущих премьеров, они считались самыми перспективными. И что же? Он, правда, в нашей Опере, танцует только характерные танцы, но, быть может, у него всё ещё впереди. А где сейчас она, даже и не знаю. Где-то за год до выпуска в ней вдруг всё исчезло. И грациозность, и непосредственность, и талант словно куда-то провалился, и «физика»… ну, то есть физическое строение тела вдруг стало неподходящим, когда она выросла. До выпуска её дотянули, а как ей дальше жить — это уж на её усмотрение.
— Бедная девушка. Надеюсь, у неё есть родные?
— Я тоже надеюсь, но наверняка не знаю — мы с ней не были близки и не расспрашивали друг друга о семьях.
— Знаешь, — задумчиво сказал Андрес, — меня всегда интересовало, чем руководствуются родители, отдавая дочерей в балетные школы. Ведь это и хлеб очень нелёгкий, и никакой гарантии успеха никто дать не может, даже, как ты говоришь, тем, кто выглядит очень талантливыми. Да и в нравственном отношении… Не обижайся…
— Я не обижаюсь. Подавляющее большинство учениц — выходцы из театральных и околотеатральных семей. Я ведь и сама — дочь танцовщицы.
— Правда? Я не знал.
— Выйдя замуж, моя мать ушла со сцены. И только когда после папиной смерти у нас возникли трудности с деньгами, она решила отдать меня в училище, потому что там был полный пансион. Я, кстати, совсем не хотела идти. Помнишь, я тебе как-то уже говорила?
— Помню. Надо же, кто-то рвётся вверх, а остаётся внизу, а кто-то не рвётся — и взлетает. Впрочем, как я погляжу, одного таланта тут и впрямь недостаточно. Нужно и везение, и упорство, и определённый склад характера. Когда я гляжу на твои ежедневные экзерсисы, мне страшно становится. Всё-таки вы, балетные танцовщики — фанатики.
— Ты прав, — согласилась я.
Май подходил к концу, и скрывать мой грядущий уход далее стало невозможно. Я и сама поспособствовала раскрытию тайны, когда в беседе с пришедшим ко мне журналистом упомянула о своём намерении. На следующий день новость появилась в газете. Вздохнув, сеньор Эстевели решил выжать из создавшейся ситуации всё, что можно, и уговорил меня дать в конце сезона прощальный концерт. Несмотря на то, что к середине лета многие представители высшего общества уже покидают столицу, билеты на концерт разлетелись, как пирожки на вокзале. Мы с сеньором Флоресом составили программу, включавшую па де де из «Зачарованного леса» и «Рождественской сказки», которое я раньше на сцене не танцевала, а также несколько концертных номеров, включая и «Журавля». Я приступила к репетициям.
В скором времени меня навестил некогда представившийся мне антрепренёр с несколькими весьма заманчивыми предложениями зарубежных гастролей. Я обещала подумать, не подозревая, что его визит — лишь начало. После него меня посетили ещё несколько импресарио, директора обоих второстепенных оперных театров столицы, и даже директор одного провинциального театра, из крупного южного города. Я также всем обещала подумать, хотя уже твёрдо решила, что в столице не останусь. Поездка за границу выглядела более заманчиво, но тут закавыка была в Андресе. Я не хотела расставаться с ним надолго, а он не был уверен, что сможет меня сопровождать.
До конца сезона оставалось всего ничего, когда Каннавали наконец объявил, что мой портрет готов. Всё утро назначенного для показа дня я изнывала от любопытства, ожидая, когда же придут Андрес с художником. Но вот они пришли, и Алессандро жестом фокусника сдёрнул покрывало с мольберта.
Молодая женщина, даже не скажешь девушка, а именно женщина, глядела на меня из тёмной таинственной глубины холста, очень прямо, очень пристально и даже как-то недобро. Ещё отец, помнится, поддразнивал меня, утверждая, что у меня прокурорский взгляд. Мягко мерцала белая кожа, оттенённая чёрным бархатом и чёрными, распущенными по обнажённым плечам локонами, тревожно горели оранжевые камни. Тонкие руки спокойно лежали на подлокотниках, ярким контрастным пятном выделялась оранжевая
