Высоцкий ощущал необходимость наведения какого-то порядка в своих черновиках и рукописях. Ему хотелось, чтобы созданное им не пропало. Но где взять время заняться этим? Позже он случайно познакомится с двумя студентами — Борисом Акимовым и Олегом Терентьевым, которые, будучи увлеченными Театром на Таганке и творчеством Высоцкого, уже несколько лет занимались расшифровкой записей его концертов. После просмотра материала, собранного энтузиастами, Высоцкий сказал:
Началась работа: он отдавал им свои черновики,
Но о нормальном издании в то время не могло быть и речи...
А.Вознесенский: «Ему хотелось печататься, вступить в СП. По его просьбе я отнес его рукопись в издательство. Завотделом поэзии Егор Исаев проявил широту — подписал книгу. Но директор Н.Лесючевский встал стеной: 'И сам Вознесенский неподходящ, и хрипуна этого принес...'»
Было и другое мнение на этот счет...
С.Говорухин: «Как всякий поэт, он хотел видеть свои стихи напечатанными. И мне кажется, что тут на его пути... Я бы не сказал, что общество отвергло поэта, какие-то там начальники не давали его печатать. Нет. Тут, пожалуй, братья-поэты виноваты, они взялись таким плотным кольцом, они так взялись за руки, чтобы не пропустить его в литературу, что это, конечно, было просто поразительно наблюдать. А ведь надо было только пошевелить писателям пальцем. Отрешиться от собственного величия и понять тогда, а не сегодня, что бок о бок с ними живет великий Поэт».
И действительно, «профессиональные» поэты не воспринимали Высоцкого всерьез, с иронией говорили, что для него поэзия — игра, развлечение. Он воспринимался «профессионалами» прежде всего как бард, менестрель... Это было снисходительное отношение «профессионалов» к «дилетанту»
Вспоминает К.Мустафиди: «Вот вспоминаю эпизод даже, когда поэт один известный набросился на Володю чуть не с кулаками в ресторане ВТО. Мы были втроем с Севой Абдуловым, Володя, конечно, и я. И вот этот поэт (в хорошем подпитии) подходит к нашему столику и начинает зычным своим голосом на весь ресторан на
Володю: «Ты думаешь что? Ты всю страну поставил перед собой на колени! Ты считаешь себя богом...» — и тому подобное. И я вижу, как у Володи сжимаются кулаки. А тот продолжает... И тогда Володя так спокойно говорит Севке:
П.Вегин: «Как относился Вознесенский к стихам Высоцкого? Думаю, что сдержанно. Многие песни ему нравились, но только как песни. Большого значения Высоцкому как поэту он не придавал. Вознесенский слишком любит себя, чтобы кого-то полюбить так же сильно. Каждый серьезный поэт для него — соперник. Он не думал, что поэзия Высоцкого достигнет такой силы и встретит такую любовь народа. А может быть, как умный человек, он и сознавал, какая сила стоит за Высоцким, но совершенно разумно преуменьшал его, сводя всю эту силу только к песням. Вознесенский способен на дружбу только до тех пор, пока он чувствует, что этот поэт ему не соперник.
И только после смерти Володи, на открытии мемориальной доски на его доме, Вознесенский, давясь словами, с трудом выговорил: «Великий русский поэт Владимир Высоцкий...» Он почувствовал, что не скажи так — народ его затюкает, замордует и он потеряет среди народа важные для себя очки. Никогда больше я не слышал от Вознесенского таких слов о Володе.
...Прихлебывая чай, картинно расслабившись в кресле, он говорил:
— Ну, старик, вот мы с тобой два поэта, мы знаем, какая это каторга, по-есенински говоря, а по Пастернаку — «Каторга — какая благодать!» Верно? А Володька не может понять этого, да еще не по нимает, с какими гадами нам приходится каждый раз воевать... Понимаешь, при его славе, потому что народ, правда, его фантастически любит, он хочет напечататься, книжку мечтает издать, в наш Союз говенный вступить... Я ему говорю: Володя, опомнись, зачем тебе в такую неволю впрягаться? С твоим характером... чтобы какие-то шавки заставляли его править строчки и говорили, что можно, а что нельзя? Тебе что — мало твоей славы? Надумал стать начинающим поэтом? А он все свое — хочу печататься, мои стихи лучше того, что в журналах...»
A. Вознесенский в своем «Реквиеме оптимистическом...» (1971, 1975) представил Высоцкого как «шансонье всея Руси», «русской песни крепостной», и Россия рыдала о нем как «о златоустом бла таре»... О поэте речи не шло.
B.
В воспоминаниях В. Туманова «Жизнь без вранья» читаем: «Из недавней книги А. Вознесенского 'Прорабы духа' читатель узнает об особой близости двух поэтов. И это, разумеется, правда, под твержденная цитатами, не относящимися, впрочем, к последнему периоду жизни Высоцкого.
Но был и он, этот последний, сложный период. Тогда, в частности, решался очень важный для Высоцкого вопрос о приеме его в Союз писателей. Вопрос этот так и не решился. Дело даже не в фор мальностях. Володе было горько сознавать, что слова о неизменной поддержке, которых он в изобилии наслушался прежде, так и останутся словами».
«Меньшого потеряли брата — всенародного Володю», — напишет в посмертном стихотворении А.Вознесенский. Как же так, поэт-архитектор, населивший свой быт и свои стихи каламбурами, в которых одно слово при повторе перелетает в другое («шаланды» у него превращаются в «ландыш», «тьма» — в «мать»...), и раскрывший народу «аксиому самоиска», не смог придумать другого обозначения для поэта Высоцкого? Ведь «меньшими братьями», вообще-то, животных называют! Таким он и был для них — «меньшим братом».
Наверно, ошибочно думать, что такое отношение Вознесенского было именно только к Высоцкому. Здесь проявился характер, общее миропонимание и ощущение своего собственного места в поэзии. Вот какую характеристику дает Вознесенскому близко знавший его драматург Ю.Эдлис: «Охотник Брошка в «Казаках» Толстого говорит об Оленине: «нелюбый». Вознесенский смолоду обладал этим труднообъяснимым печальным свойством: он не вызывал к себе любви или дружеской симпатии. Не берусь судить, что мешало этому — душевная ли его холодность, равнодушие ли ко всему, что (или кто) не было ему в данную минуту полезным либо нужным».
Исключением было мнение Беллы Ахмадулиной, которая понимала высоту и значение поэзии
