приподнято. Сцена у гроба почти до рампы завалена букетами цветов. Над изголовьем — знаменитый темно-коричневый вязаный ажурный занавес из «Гамлета», собранный наподобие паруса, подобранного к рею, напоминал раскрытые крылья ворона. Прямо над гробом — большая фотография Высоцкого. Он смотрел с нее спокойно, чуть вопросительно, как будто на себя теперешнего, на гроб и одновременно на каждого сидящего или проходящего через зал. Фотография была сделана недавно — в сентябре 1979 года во время тбилисских гастролей театра...
Первый венок у гроба был от Камерного театра. Его поставил Александр Подболотов.
Задолго до начала панихиды пришли Николай Губенко и Жанна Болотова. Они просидели около двух часов, не вставая...
С шести часов утра (а некоторые стояли с ночи) на Таганской площади, на Большой Радищевской улице, от самого театра начала выстраиваться очередь. К десяти часам утра она уже была в конце соседней, параллельной улицы — Володарского, через Яузу и дальше по набережной Москвы-реки, и дошла до высотного дома на Котельнической набережной. К одиннадцати часам очередь была уже у Зарядья — все пространство было запружено людьми. Очередь, очередь, очередь — бесконечная, немыслимая...
А.Макаров: «Я проехал вместе с товарищем на машине вдоль очереди в театр: очередь была длиной в девять километров!»
По оперативным сводкам ГУВД Москвы в тот день на Таганской площади и прилегающих улицах собралось около 108-ми тысяч москвичей и гостей столицы. И это в городе, закрытом на время Олимпиады! Лишь малая часть из них сможет пройти возле гроба.
Режим работы Олимпиады был каждодневно строг и однообразен. За исключением этого дня — 28 июля. Очевидцы утверждали, что такое столпотворение было только тогда, когда хоронили Сталина. 28 июля не принадлежало Олимпиаде. И мало кто вспомнит, какие медали разыгрывались в тот день.
Это было трагическое зрелище, и это было зрелище торжественное. Каждый второй — с цветами. Было множество пожилых людей, даже старых. Это подчеркивало величину потери...
По словам одной московской журналистки, редкостное братство сцементировало в тот день тысячи прежде незнакомых людей: «Никогда до сих пор я не видела вокруг себя такого количества прекрасных, светлых лиц. Стояли все как-то удивительно кротко, терпеливо снося и тесноту, и жару. Почти у всех были цветы, и несмотря на то что сияло какое-то мучительное солнце, люди старались держать немногие зонтики так, чтобы в первую очередь укрыть букеты...»
Это было горе, которое объединяло и возвышало, делая человека человеком, а толпу — народом.
Ближе к театру — кордоны милиции, металлические переносные заграждения. По случаю Олимпиады милиция — в белом. Она — милиция — в этот день была безукоризненна: вежлива, услужлива, предупредительна. Благодаря ей все обошлось благополучно — никому в огромной толпе даже ноги не отдавили. Наверное, правда, что по случаю Олимпиады в Москву были собраны лучшие ее представители... У большинства милиционеров тоже хранились дома катушки с ЕГО записями. И они, как могли, старались отдать поэту последний долг. Не допустить смертоубийства на его похоронах. Они хоронили Высоцкого, как хоронили бы капитана Жеглова...
Руководил ими генерал Николай Мыриков. Он изначально был «главным по Олимпиаде». Все москвичи помнят наведенный тогда в столице порядок: пьяниц и проституток выслали за сто первый километр, иногородние машины заворачивали по кольцевой. Все это было его заботой. И когда случилось несчастье, Мыриков тоже взял командование на себя.
Заботились не только о людях в очереди к гробу, но и ждали провокаций. Москва набита иностранцами — такой удобный случай... Из этих соображений у Театра на Таганке дежурили двести милиционеров, на всем пути к Ваганькову катафалк сопровождала ГАИ, а возле кладбища процессию ожидали пятьсот стражей порядка и два экипажа «скорой помощи».
Бабек Серуш: «Уже все оцеплено и никого не пускают. Как я ни пытался — ничего не получается... Ну ни в какую! А очередь протянулась вниз — почти до гостиницы «Россия». Я чуть не заплакал.
Черт возьми! Неужели я не попрощаюсь с Володей?! Там стояли автобусы... И я взял и просто прополз под автобусом... Я поднимаюсь, а милиционер не может понять — откуда я взялся? В строгом чер ном костюме — из-под автобуса?! «Ну есть у тебя хоть какое-нибудь удостоверение?» — «Есть фотография с Володей... Вот видишь, я его друг!» И меня выручила эта фотография... Милиционер меня пропустил, и я попрощался с Володей».
Поскольку все советские кино- и телеоператоры были заняты на Олимпиаде и снимали тех, кто выше прыгнет, кто быстрее пробежит, кто дальше метнет копье, то ни один из них не был послан, для того чтобы снять похороны. Снимали иностранцы...
Бабек Серуш: «У меня есть видеозапись похорон Володи. Во время съемок к моему сотруднику Джорджу Диматосу подошел генерал МВД и сказал, что снимать запрещено. Нас выручил Иосиф Кобзон. Он сказал тогда генералу: 'И вам не стыдно, что я — еврей Кобзон — должен просить вас, чтобы эти люди могли снять похороны русского поэта!'»
Снимал хронику похорон корреспондент Датского телевидения Сэмюэль Рахлин. Он был потрясен всенародным горем. Через год С.Рахлин выпустит один из первых в мире документальных фильмов о Высоцком — «Владимир Высоцкий — народный певец, народный герой» («Vladimir Vysotsky: Folksinger, Folkher»).
Медленно-медленно, по двое в ряд, толпу начали процеживать в театр... Ни на одном лице не было любопытства, не было фальши. Скорбь была правдивой и целомудренной. Открыто плакали и мужчины, и женщины...
На сцене сидели у гроба отец, мать, Марина, дети и другие близкие люди, труппа театра, остальные — в партере и на балконе. Сцену от зала отгородила шеренга молодых ребят в голубых рубашках. Это ученики школы каратэ, которых привел А.Штурмин по просьбе Любимова: «Володе, наверное, было бы неприятно, если бы в театре была милиция...» У гроба менялся караул из актеров театра...
Идут и идут люди... Час, второй, третий... Как-то ухитряются укладывать свои цветы — кажется, что на сцене уже нет места.
Ю.Медведев: «Я хотел попрощаться и уйти. В этот день не хотелось видеть людей, ищущих глазами Марину Влади или сыновей от первого брака... Я ошибся. Я стоял у изголовья, и в мою невольную обязанность входило просить людей не задерживаться у гроба... Ведь могла бы остановиться вся многотысячная очередь людей, которые пришли проститься с Володей...
— Будьте добры, пройдите, пожалуйста... Прошу вас, не задерживайтесь...
Я стоял у гроба, пока Володю не вынесли из театра. И я не видел ни одного любопытствующего! Только ощущение большой личной потери...
И слезы... Казалось, что я уже давно забыл, что это такое... А тут слезы лились непрерывно все эти часы... Что-то не совсем понятное происходило со мной. Да и не только со мной...»
Л.Филатов: «...всех невозможно было пропустить. И всех торопили: «Товарищи, побыстрее, побыстрее, — тихонечко говорили. — Побыстрее, товарищи, потому что очень много людей». И вдруг остановился какой-то старик на костылях. Весь в орденах. Седой совершенно человек, белый как лунь, с одной ногой. Застыл над гробом. И никто ему, конечно, не посмел сказать: «Проходите, товарищ, проходите!»
Или, скажем, совершенно ортодоксальная старушка в платочке. Ну трудно предположить, глядя на старушку, что она увлекалась песнями Владимира Высоцкого. Но она попросила, чтоб ее чуть-чуть приподняли — она очень хотела попрощаться и поцеловать Владимира.
Это то, что мы называем действительно национальной утратой».
Пришли проститься с артистом московские театры: «Современник» и МХАТ, Театр на Малой Бронной и Ермоловой, Малый, Сатиры, Вахтангова, Моссовета... Лица, примелькавшиеся на экране, мгновенно узнаваемые: М.Ульянов, Г.Бортников, М.Боярский, И.Саввина, Л.Дуров, М.Козаков, В.Дашкевич, М.Захаров, А.Миронов, М.Вертинская, Ю.Ким, Р.Быков и многие, многие другие... Накануне в культурном центре Олимпиады был концерт, и они, словно с той сцены, всем составом перенеслись сюда.
