«марку» даже за его счет. В рукописи, по которой «Апокрифы» впервые полностью публикуются в этой книге, указаны предполагаемые выходные данные: Ленинград, издание автора, 1927. Почему оно не состоялось, неизвестно, но явно не потому, что у автора кончились деньги. Представлялась ли рукопись в цензуру, тоже неизвестно. Вариант «Запретной поэмы» с выходными данными: Лейпциг, 1926 – для большой книги не годился. Думаю, «Лейпциг» находился в маленькой московской или подмосковной типографии, подальше от глаз Главлита – организации в то время еще весьма либеральной, но достаточно зоркой. Никакой политики в «запретности» нет: автор отстаивает право на «крепкие слова», рифмующиеся с «поезда» и «воркуй», но не пишет их полностью.
«Запретную поэму» можно считать шуткой. «Апокрифы» – книга серьезная и значительная, во многом отличающаяся от предыдущих, поэтому ее можно назвать «третьей манерой» Ширмана. В чем ее отличие от «второй»?
Отточенные сонеты Ширмана, в которых редко встречаются вольности (хотя один сонет без рифм!), особенно если читать их подряд в большом количестве, могут показаться «лишенными всякого человеческого содержания», если воспользоваться словами Зинаиды Шаховской (по другому, разумеется, поводу). В глазах начинает рябить от «града астрономических, исторических, географических, мифических и проч. имен», а самолюбование автора всех этих «щедрот большого каталога» порой просто раздражает. В «Апокрифах» «парнасский» дух и пафос не исчезают вполне, но рядом с ними всё чаще появляются ирония и самоирония, а с торжественными сонетами (здесь есть и венок, и акростихи, и даже затейливые «тройственные сонеты»!) соседствуют «легкомысленные строки»:
«Астрономия» и «физиология» всё чаще сменяются непретенциозными лирическими картинами, в которых порой звучит есенинская нота. Эта «третья манера» появляется уже в «Карусели зодиака»:
Другой поэт-современник, имя которого приходит на ум при чтении Ширмана, – его знакомый по Союзу поэтов Георгий Шенгели. Мы мало что знаем об их отношениях, кроме сонета-акростиха в «Черепе» и негативного отношения обоих к Маяковскому, которое Григорий Яковлевич засвидетельствовал уже в первой книге («дрянофил наш Облаковский») и подтвердил в «Апокрифах» («Не прославляю Моссельпром»). Зарекомендовавший себя уже в конце 1910-х годов как выдающийся мастер сонета (два издания сборника «Раковина») и переводивший в эти годы Эредиа, Шенгели в середине 1920-х годов эволюционирует в сторону «человеческого содержания», которое стало лейтмотивом сборника «Норд», выпущенного Союзом поэтов в 1927 г. Конечно, «сравнение – не доказательство», как гласит французская пословица, но сопоставление «Норда» именно с «Апокрифами» могло бы дать интересные результаты. Назову хотя бы стихотворения «Трубка» и следующее за ним «Верю розовой горе…», которые и по форме, и по содержанию кажутся совершенно «шенгелиевскими».
Следуя традиции ведущих поэтов Серебряного века, Ширман придавал большое значение циклизации стихотворений внутри сборников. В «Апокрифах» он пошел дальше, построив книгу фактически как единое произведение, назвав его разделы «частями», хотя это фактически те же циклы. Еще одна особенность «Апокрифов» – тематическое и стилевое разнообразие, что выгодно отличает их от монотонности, характерной для предшествующих сборников. Они звучат полифонически – в них причудливо тасуются «высокий штиль» и просторечие, частушечные нотки и ритмы, вызывающие в памяти стих первой половины XIX века. После сотен ледяных сонетов это выглядит как минимум неожиданно и демонстрирует разнообразие поэтического дара автора:
«Уж не пародия ли он?» – этот вопрос при чтении «Апокрифов», особенно после сугубой серьезности предыдущих книг, напрашивается сам собой. Самоирония Ширмана деликатно «снимает» его. В этой книге автор, возможно, достиг своего апогея, но она так и осталась в его личном архиве. После неудачи с выпуском «Апокрифов» Григорий Яковлевич замолчал почти на два десятилетия. Об этом его собственное признание в неопубликованном позднем сонете: «Я двадцать лет был мастером молчанья», – так что встречающиеся в литературе сведения о подготовленных им к печати в 1930-е годы сборнике стихов «Галина» и поэме «Кисть Рембрандта» приходится признать недостоверными.
Почему Ширман замолчал, мы не знаем. Не знаем мы и того, почему именно с конца 1946 г., судя по датам, «стала пухнуть от стихов тетрадь» и сонеты полились куда обильнее, чем раньше. Дочь поэта Марина Радошевич, у которой сохранился его архив, использованный в настоящем издании, вспоминает: «В 1946 г. папа вернулся к творчеству (до этого почти 20 лет молчал), писал невероятно много, однако хотел не только писать, но и печататься. Ради этого вынужден был писать стихи на актуальные темы – о Ленине, Сталине, социалистическом строительстве… Это, конечно, отрицательно сказалось на его блестящей поэтике; даже стихи на личные темы уже мало напоминали прежнего поэта». Работавший с архивом Владислав Резвый характеризует его следующим образом:
«Существует не полностью сохранившаяся подборка сонетов 1947 г. со сквозной нумерацией: первый № 79 датирован 5 июня, последний № 1189 датирован 18 октября – то есть 1110 сонетов за 4,5 месяца. Существует еще огромная машинописная подборка сонетов со сквозной нумерацией. Датировки в ней появляются поздно: № 1317 датирован 21 октября 1950 г. Приблизительные даты предыдущих номеров можно установить по упоминающимся в них событиям: например, № 1109 написан ко дню 70-летия
