«Так как вы мне косвенными словами намекнули, чтобы я вашу химическую лабораторию оставил, — продолжил он, — то я два дня и не ходил к вам. Повинуясь, однако, воле всемилостивейшей монархини, я должен при занятиях присутствовать; поэтому я желал бы знать, навсегда ли вы мне отказываете в обществе своем и любви и пребывает ли все еще глубоко в вашем сердце гнев, возбужденный ничтожной причиной.
Что касается меня, то я готов предать все забвению, повинуясь естественной моей склонности. Вот чувства мои, которые чистосердечно обнажаю перед вами. Помня вашу прежнюю ко мне благосклонность, желаю, чтобы случившееся как бы никогда не было или вовсе не вспоминалось, ибо я уверен, что вы видеть желаете в учениках своих скорее друзей, нежели врагов. Итак, если ваше желание таково, то прошу вас меня о том известить».
Рассерженный Генкель доложил в Петербург о его недостойном поведении: «Он с шумом и непричинными ухватками отправился к себе, в свою комнату, которая отделена от моего музея только простою кирпичною перегородкою, так что при громком разговоре в той и другой части легко можно услышать, что говорится. Тут-то он, во всеуслышание моей семьи, начал страшно шуметь, изо всех сил стучал в перегородку, кричал из окна, ругался».
Подобные яростные вспышки гнева Ломоносова его недоброжелатели и даже объективные биографы объясняли нетрезвым состоянием. А причина — в его взрывном темпераменте и, повторю, остром чувстве собственного достоинства. Крестьянский сын сознавал свое высокое положение как мыслителя и поэта среди «высоких особ», наделенных чинами, званиями и титулами.
Позже в письме Шумахеру Ломоносов весьма нелестно отозвался о научной компетенции Генкеля: «Сего господина могут почитать идолом только те, которые хорошо его не знают, я лее не хотел бы поменяться с ним своими, хотя и малыми, но основательными знаниями, и не вижу причины, почему мне его почитать своею путеводною звездой и единственным своим спасением; самые обыкновенные процессы, о которых говорится почти во всех химических книгах, он держит в секрете, и вытягивать их приходится из него арканом; горному же искусству гораздо лучше можно обучиться у любого штейгера, который всю жизнь свою провел в шахте, чем у него.
Естественную историю нельзя изучить в кабинете г. Генкеля, из его шкапов и ящичков; нужно самому побывать на разных рудниках, сравнить положение этих мест, свойства гор и почвы и взаимоотношение залегающих в них минералов. Потому я умоляю ваше высокородие освободить меня от тиранической власти моего гонителя и при пересылке всемилостивейше пожалованной мне стипендии приказать мне отправиться в какое-либо место, как, например, в Гарц и т. д., где я бы мог изучать горную науку».
Конфликт отчасти был вызван недоразумением. Генкель, если верить его словам, сказал ученику: не станешь настоящим солдатом, не понюхав пороху. А тот понял, что его, мол, надо не учить, а отдать в солдаты.
В письме Шумахеру Ломоносов отметил, что его проступок вызван «тягостным и несчастным обстоятельством, соблазнительному обществу» (по-видимому, он все-таки не всегда целесообразно расходовал деньги), а также длительной задержкой «всемилостивейше назначенной мне стипендии».
В свое оправдание он писал: «Я со времени прибытия в Фрейберг с охотой и прилежанием обучался горному делу и химии, оказывал горному советнику Генкелю должное почтение и послушание и притом вел пристойную жизнь, чему являются свидетелями не только надворный камеральный советник Юнкер, но и он сам. Я всемерно старался ему угождать, но все это не помогло, а, напротив, его злость, алчность, лукавый и завистливый нрав вскоре выступили наружу».
В чем же проявились алчность и лукавство Генкеля? Он «начал задерживать назначенные нам Академией наук деньги. Мы принуждены были раз по десяти к нему ходить, чтобы хоть что-нибудь себе выклянчить. При этом он каждый раз по полчаса читал нам проповедь, с кислым лицом говоря, что у него денег нет; что Академия уже давно обещала выслать половину следующей ему платы, 500 рублей, и все же слова своего не держит.
Между тем он по всему городу сообщил, чтобы нам совершенно ничего в долг не давали, а сам (как я узнал) на наши деньги покупал паи в рудниках и получал барыши. При таком положении вещей мы вынуждены были почти всегда оставаться без денег и отказываться от знакомства с людьми, у которых могли бы поучиться в горном деле. Что же касается до курса химии, то он в первые четыре месяца едва успел пройти учение о солях, на что было бы достаточно одного месяца; остального времени должно было хватить для всех главнейших предметов, как то: металлов, полуметаллов, земель, камней и серы. Но при этом большая часть опытов вследствие его неловкости оказалась испорченной. Подобные роковые происшествия (которые он диктовал нам с примесью своих пошлых шуток и пустой болтовни) составляют половину содержания нашего дневника».
Ломоносов каким-то образом узнал, что Генкелю за обучение граф Рейсский платит всего 150, а фон Кнехт и магистр Фрейеслебен и того меньше: каждый только по 100 рейхсталеров. Генкель объяснял это тем, что «царица богата и может заплатить еще столько же».
Судя по всему, Генкель старался сорвать с Петербургской Академии наук побольше денег. В то же время он исполнял инструкцию, запрещавшую выдавать русским студентам не более 10 талеров в сутки. Как расходовал он немалые суммы, получаемые из России, точно сказать невозможно. Хотя известно, что он покупал, например, для них приличную одежду и обувь. Помимо всего прочего, Академия нередко задерживала перевод денег.
Вряд ли можно определить степень вины Генкеля и Ломоносова в этой распре. Мы знаем о происшествии только с их слов. У каждого были свои основания действовать так, а не иначе. Профессор считал своим долгом «воспитывать» строптивого ученика в строгости, следуя традициям эпохи (Христиан Вольф в этом отношении был исключением из общего правила). А ученик не терпел унижений, был вспыльчив.
Окончательный разрыв произошел после того, как трое русских пришли в дом Генкеля просить о выдаче положенных им денег. Ответ был суров: ни одного пфеннига больше! «А потом, — писал Ломоносов, — начал осыпать меня всеми ругательствами и проклятиями, какие только мог придумать, и выпроводил меня кулаками из комнаты, и притом, не знаю почему, угрожал мне городской стражей. При подобных обстоятельствах я не знал, что и делать. Во всем городе запрещено было верить нам в долг, и я опасался подвергнуться еще худшему гонению и несчастию».
Михаил Васильевич, никого не спрашиваясь и не ставя в известность Академию наук, покинул Фрейберг в мае 1740 года.
Опасный путь на родину
Свой побег Ломоносов объяснил тем, что во Фрейберге ему «не только нечего было есть, но и нечему было более учиться». Не менее важной причиной, пожалуй, была органичная несовместимость с Генкелем.
В письме Петербургской Академии наук Генкель так характеризовал сбежавшего ученика: «Я узнал также, что он уже прежде в разных местах вел себя неприлично, ужасно буянил в своей квартире, колотил людей, участвовал в разных драках в винном погребке, братался со здешними молокососами-школьниками, с самого начала слишком много пьянствовал, поддерживал подозрительную переписку с какой-то марбургской девушкой — одним словом, вел себя непристойно».
Последний упрек вызывает подозрение в справедливости обвинений. Как мы знаем, «подозрительная переписка» свидетельствует о серьезном отношении Михаила к своей невесте. Генкель старался представить русского студента в самом неприглядном виде. Возможно, некоторые основания для этого были, но не более того.
Ведь тот же Генкель сообщал в Академию: «Не могу не заметить, что, по моему мнению, г. Ломоносов, довольно хорошо усвоивший себе теоретически и практически химию, преимущественно металлургическую, а в особенности — пробирное дело, равно как и маркшейдерское искусство, распознавание руд, рудных жил, земель, камней, солей и вод — способен основательно преподавать механику, в которой он, по отзывам знатоков, очень сведущ и на которой он, по-видимому, главным образом
