Самый ранний из его известных автографов датируется началом 1726 года. Заметна старательность 15-летнего помора, его желание (а отчасти и умение) «украшать» буквы завитками и нажимом. Грамотность он уже более или менее освоил.
С нажимами явный «пережим»: чувствуется рука, привыкшая орудовать больше топором, чем пером. Даже характерное для позднего Ломоносова элегантное «р» огрубляется излишними утолщениями. Твердое, «прочное», устойчивое «п» — две толстые опоры с легким перекрытием — свидетельствует, по-видимому, о характере упрямом, твердом, надежном…
Его запись 1730 года обнаружена в тетради, заведенной при построении Куростровской церкви. Почерк изменился: красивая ровная вязь, незаметна ученическая старательность, чувствуется некоторая лихость, возможно, даже гордость своей грамотностью.
Странно выглядит «Л» в фамилии Ломоносов, напоминающая соответствующую латинскую букву. Не проявил ли он уже тогда свой интерес и свои замечательные способности к изучению иностранных языков?
Позже в его подписях на русском языке такое написание «А» не встречается. От прежней подписи в данной сохранились нажимы в буквах «х» и «с». В общем, ощущается человек сложившийся, твердый духом. И неудивительно: к этому времени 19-летний Ломоносов уже замыслил «побег» в Москву.
Неожиданно выглядит его автограф 1734 года. Ученически ровные, почти без нажимов буквы, в которых сквозят старательность и скромность… Неужели у него так изменился характер?
Многое проясняется, если учесть: пишет ученик Славяно-греко-латинской академии подложными сведениями, выдавая себя за сына попа. А сделать это пришлось потому, что стремился попасть в географическую экспедицию Ивана Кирилова, хотя бы и в качестве священника. При всей «смиренности» почерка в нем намечаются твердые, четкие горизонтальные прочерки, а также «прочные» вертикальные опоры.
Автограф письма Ломоносова Эйлеру 1748 года элегантен. Тонкие, удлиненные буквы украшены красивыми, едва ли не каллиграфическими росчерками. Написано письмо 37-летним петербургским ученым по-латыни, легко и свободно, как на родном языке. Твердые прочерки отсутствуют. Подпись простая, четкая, без украшательств и особых закорючек.
Складывается впечатление, что автор письма «перевоплотился» в западноевропейского ученого времен позднего барокко, когда неприличным считалось упоминание в сочинении фамилии коллеги без эпитетов «славный», «высокоученый», «непревзойденный» и т. п. Но и тут почерк Ломоносова лишен «выкрутас», усложняющих чтение. Все подчинено ясности изложения, стремлению донести до читателя каждую букву недвусмысленно. Это вполне отвечает творческому принципу Ломоносова: не усложнять простое, а упрощать сложное, прояснять неясное.
Еще один образец почерка Ломоносова, профессора химии Петербургского университета, — из письма влиятельному покровителю графу И.И. Шувалову об учреждении Московского университета (1754).
Стандартное окончание «Вашего Превосходительства всепокорнейший слуга…» написано по- деловому, без тщательного выписывания букв и без нарочитой аккуратности, торжественности, которая была бы вполне кстати для «слуги». Да и слово «слуга» начинается крупной буквой, не меньшей по размерам, чем заглавное «П» слова «Превосходительства».
Случайно ли это? Послание писано твердым почерком, быстрым и внятным, хотя и чуть небрежным. И подпись тут не такая, как в письме Эйлеру (там — «Мишель Ломонософф»), а достаточно грубая, местами с сильным нажимом. Как тут не вспомнить его гордые и необычайно смелые (по тем-то временам) слова, сказанные тому же графу Шувалову: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет».
…Графологический анализ почерка Ломоносова позволяет понять черты личности этого удивительного человека. Очевидно, что никакой «простоты» в его характере не было. Он был достаточно гибок, хотя и тверд в своей основе.
Нечто подобное свойственно — по крайней мере, изначально — любому психически здоровому человеку. В этом отношении Ломоносов не был исключением.
Есть расхожее мнение: гением надо родиться. Оно ничего не объясняет. Почему вдруг сын простого архангельского мужика родился гением? Никто из его многочисленных потомков (не говоря уже о предках) не был осенен этим таинственным даром судьбы. Одно уже это отметает версию о врожденности талантов. Мне приходилось писать о многих людях, считающихся гениальными, интересоваться их детством, близкими родственниками. Вывод был для меня неожиданным: гениями рождаются почти все из нас. Мы изначально наделены замечательными способностями.
О корректности такой идеи я спросил у специалиста по генетике человека доктора биологических наук A.A. Малиновского. Он ответил, что примерно такую мысль он высказал в одной из своих довоенных работ.
Вряд ли по причине своей врожденной скромности Ньютон считал гениальность терпением мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте: «Первое и последнее, что требуется от гения, — это любовь к правде». Можно привести множество высказываний выдающихся людей о том, что гений — это прежде всего почти исключительно труд и терпение.
Однако есть немало людей, которые упорно трудятся годами, так и не достигнув выдающихся результатов. Почему? Одно из объяснений: не умеют продуктивно работать, занимаются не теми проблемами. Для некоторых видов деятельности надо все-таки обладать специфическими данными.
Ломоносов уникальными способностями не обладал. У него было нечто большее. По признанию Гёте: «Лучшие люди в свои блаженнейшие минуты приближаются к высшему искусству, где индивидуальность исчезает». Казалось бы, все только и твердят про индивидуальность, а гениальный Гёте считает ее чем-то примитивным, даже низменным.
«Лишь все человечество вместе является истинным человеком, — пояснял он, — и индивид может только радоваться и наслаждаться, если он обладает мужеством чувствовать себя в этом целом».
Причастность к человечеству предполагает осознание великой личностью того, о чем сказано: «Мои произведения вскормлены тысячами различных индивидов, невеждами и мудрецами, умными и глупцами; детство, зрелый возраст, старость — все принесли мне свои мысли, свои способности, свои надежды, свою манеру жить; я часто снимал жатву, посеянную другими, мой труд — труд коллективного существа и носит он имя Гёте».
Для Ломоносова это понимание было соединено с чувством призвания и духовного единства со своим народом. Как мы уже говорили, он ясно сознавал свой долг не только перед людьми, но и перед высшей творческой силой: «Я бы охотно молчал и жил в покое, да боюсь наказания от правосудия и всемогущего промысла, который не лишил меня дарования и прилежания в учении и ныне дозволил случая, дал терпение и благородную упрямку и смелость к преодолению всех препятствий и распространению наук в Отечестве. Что мне всего в жизни моей дороже».
Русская идея
В.И. Вернадский писал сто лет назад: «Годы идут — и какие годы в истории естествознания! — а фигура старого, недавно забытого русского натуралиста становятся перед нами, его потомками, все более яркой, сильной, своеобразной. Из его работ, написанных по-латыни или стильным русским языком древнего мастера, перед нами открываются поразительные прозрения науки нашего времени».
Столетие спустя можно повторить это с полным основанием. Нам открылись новые достижения Ломоносова. То же относится и к Вернадскому, создателю учения о биосфере, основоположнику генетической минералогии, геохимии, биогеохимии, выдающемуся историку и философу науки; его по праву можно считать крупнейшим ученым XX века.
Мы гордимся великими соотечественниками. Следом вопрос: а сами-то мы кто? Что мы сделали не для того, чтобы его прославлять и греться в лучах его славы, а мыслями и делами своими во имя истины и Отечества?
Оскудела талантами земля русская, наш народ? Нет. Все еще может «собственных Платонов и
