Беспрерывно посылая жалобы, Птолемайос добился, чтобы его брат к лету 156 года был переведен в ведомство начальника правоохранительных органов мемфисского некрополя в качестве агента- осведомителя. Наблюдая как за знатными паломниками, так и за подозрительной толпой, которая постоянно находилась на паперти храма, он докладывал о подозрительных личностях, в частности о тех, которые пользовались правом убежища, дабы уйти от уплаты налогов или царского правосудия. В то же время он мог запугать противников своего брата, тем самым обеспечивая Птолемайосу относительно спокойное существование. Начальство отметило великолепное знание Аполлонием общества Серапеума и назначило его хранить карточки, удостоверявшие принадлежность к охранительной системе, и другие документы, которые бы могли ему помочь в нелегкой работе информатора. Эти документы были найдены среди его личных бумаг.{170} Но старания Аполлония вызывали не только уважение и восхищение начальства, но и смертельную вражду. Подробности проявления такой враждебности нам не известны, но письма, всегда полные беспокойства, заставляют думать, что он чувствовал себя в ловушке: однажды Аполлоний был вынужден заплатить штраф в пятнадцать талантов из-за некоего беглеца по имени Менедем, который часто являлся ему в кошмарах и даже угрожал его жизни. Закончилось тем, что юноша даже обозначил причину своих беспокойств: это были сны его брата Птолемайоса, внушенные Сараписом и другими богами, которые оказывались виновны в сложившейся ситуации. В одном из своих последних писем, полных сарказма и горечи, Аполлоний бросает в лицо брату следующие слова: «Я заклинаю тебя Сараписом: если бы во мне оставалась хоть капля каких-то сомнений, ты никогда бы меня больше не увидел, потому что ты только и делаешь, что врешь, и боги твои вместе с тобой! Именно они затянули нас в это болото, в котором мы и увязнем. Если бы ты увидел (в своем сне), что мы сможем из этого выпутаться, то это означало бы (еще большее) погружение в грязь! <…> Мне должно быть стыдно за то, что мы доверились химерам, посылаемым богами, и за ту веру в сны, в которой мы заблудились. Счастливо оставаться!»{171}
На оборотной стороне листа рядом с адресом можно прочитать последний ироничный штрих: «Для тех, кто говорит Правду!» Мы понимаем без труда ужасное разочарование Птолемайоса, видевшего, как фундаментальные ценности его собственного мира были поруганы братом, которого он воспринимал как собственного сына. Некоторое время спустя, двадцатого сентября 152 года, начальник охраны написал Птолемайосу, жалуясь на то, что Апполоний пропал, оставив его одного в ситуации полной анархии в храмах некрополя. На этих грозных предзнаменованиях записи архива Птолемайоса резко обрываются, оставляя нас гадать об окончании этой истории: смерть или вынужденный уход Птолемайоса из Серапеума, блуждания его брата в абсолютной моральной растерянности. Боги покинули их, но могло ли быть иначе в этом разбойничьем притоне, которыми отныне стали их храмы?{172}
ЖИТЬ СМЕРТЬЮ ДРУГИХ
С конца Средневековья мумия — практически только она — была воплощением Египта фараонов. Интенсивно используемая сначала в качестве сырья для удобрений и медикаментов, позже она стала предметом огромного количества болезненных фантазий о древней цивилизации, в особенности в эпоху романтизма. Если Египет кажется нам страной мертвых, то вовсе не потому, что смерть у египтян занимала место намного более значимое, чем у других древних народов. Даже прогресс, сопряженный с повышением уровня жизни, гигиеной и медициной, не может сделать смерть менее значимой и менее пугающей в нашем представлении. Но в Египте как нигде более природные условия сопрягались с человеческими усилиями, чтобы сохранить тела умерших на таком высочайшем уровне, о котором они сами, естественно, не подозревали, и который до сих пор заставляет нас поражаться этому искусству. Египетские погребальные обряды и традиции эпохи фараонов продолжались более пяти тысяч лет и прекратили свое существование лишь с окончательной победой христианства, чьи представления о загробном мире не предусматривали такого трепетного отношения к покойникам.
Проведение подобных обрядов более известно нам по оставленным свидетельствам в текстах, нежели по археологическим раскопкам, несмотря на то, что именно археологические сенсационные открытия в этой области более всего способствовали развитию египтомании в наше время. Итак, эти верования и традиции претерпели огромное количество трансформаций в течение тысячелетий. В интересующей нас эпохе происходит заключительная фаза подобной эволюции. На самом деле, как и во всех культурных областях цивилизации, анализирующей свое прошлое, изменения совершаются через взаимопроникновения различных уровней веры и практических обрядов. Традиция постепенно обогащается развитием старых фундаментальных концепций, которые определяли египетскую веру в загробную жизнь человека, в бессмертие человеческой души. Таким образом, погребальные ритуалы, записанные в папирусах на иератическом языке, а иногда иероглифами на стелах или саркофагах, свидетельствуют о существенных переустройствах и постепенном пересмотре древней традиции. Теперь она развивалась в направлении, более соответствующем новым жизненным реалиям, перемежая внутри себя свежие предубеждения с различными главами из Книги Мертвых Нового царства или с отрывками древних осирических литургических текстов, ранее предназначавшихся только для погребения царей и цариц.{173}
Наиболее очевидно тенденция этого развития проявилась в постепенном упрощении погребального ритуала. В птолемеевскую эпоху этот ритуал был распространен во всех слоях египетского населения. Уже в V веке Геродот мог описать три уровня мумифицирования, которые предлагались родственникам умершего. Третий — самый общий — был доступен даже низшим слоям населения.{174} Судя по оставшимся текстам и археологическим исследованиям, можно сказать, что в эпоху Птолемеев редко какой египтянин отказывался от такой услуги
Можно задаться вопросом об отношении греков, обосновавшихся на египетской земле, к погребальной традиции местного населения. Известно, что греки и македоняне предпочитали проводить кремацию умерших, нежели погребение их, хотя нехватка топлива делала первый способ более дорогим. Погребальные ритуалы носили общий характер, и кладбища были достаточно скромными. Нужно сказать, что вера эллинов в потусторонний мир была несравнима с богатством и усложненностью египетского представления о подземном царстве. Даже если погребальные традиции греков немного изменились со времен гомеровского Гадеса, все же они были не настолько сильны, чтобы заставить задуматься грека о том, что с ним будет после смерти. Отсутствие веры в вечную жизнь, гнездившееся в самом сердце эллинской антропоцентрической, прометеевской культуры, ставившей превыше всего реализацию человека в этом мире, и может объяснить то увлечение и то обаяние, которые испытывали греки к египетским обрядам.
Наиболее сильное впечатление производили на иноземцев египетские обещания неограниченных возможностей в загробном мире. Именно они подталкивали греков к тому, чтобы принять погребальные традиции завоеванной ими страны. Еще в саисскую эпоху греки проявляли интерес к местным ритуалам, сын Алексикратеса и Зенодоты заказал себе огромный каменный саркофаг в египетском стиле.{175} Смешение греческих и египетских мотивов можно найти в серии стел еще до птолемеевской эпохи. Эти стелы принадлежали колонии, которая обосновалась в египетской столице, начиная с VI века.{176} Даже в Александрии некрополи птолемеевской эпохи были выстроены в греческом стиле с некоторыми элементами египетской культуры. В эпоху римских завоеваний египетское влияние становилось все ощутимее, подтверждением чему может служить изумительно выполненная гробница в честь Тиграна, а также архитектурный ансамбль некрополя в Ком-эль-Хугафа. В итоге, художественные произведения эллинской культуры воплощали представление исключительно египетской религии. В хоре, начиная с эпохи Птолемеев, многие греки, посещая свои
