сорок лет назад были пустыри, теперь тянулись широкие мощеные улицы с многоэтажными домами, дымили заводские трубы, шумели парки, сиял электрический свет. Этот новый город был особенно дорог Прохору Матвеевичу. И вот теперь история его как будто обрывалась…
Прохор Матвеевич окинул изумленным взглядом себя, свои покрасневшие от холода, сморщенные, с набухшими голубоватыми жилами руки, согнутые в коленях ноги в облепленных глиной сапогах. «Ну, вот, чего же еще? Это и есть конец моей жизни», — подумал он, и безразличие к смерти овладело Прохором Матвеевичем.
«Саша тут лежит, а мне куда без нее? — плелись в оглушенной звуками боя голове равнодушные мысли. — Пускай уж мои дети идут дальше, куда им положено, а я уж отходил свое — некуда… Городу конец, и мне конец…»
С этой мыслью Прохор Матвеевич приложился к винтовке и посмотрел вперед. К окопу ползли какие-то неясно маячившие в предвечерней мгле фигуры. Они то появлялись, то вновь исчезали в сухом бурьяне.
Налегая грудью на край окопа, Прохор Матвеевич ощутил, как что-то давит сквозь шинель на левый бок. Он сунул руку под шинель и, нащупав оттопыренный карман гимнастерки, вспомнил, что это были ключи от дома. Он вынул их, переложил в карман брюк. Странная мысль пришла в голову Прохора Матвеевича: «Ключи берегу, значит — еще быть мне дома».
Вместе с ключами в боковом кармане он нащупал и плотную картонную книжечку, — это был партийный билет. Прохор Матвевич словно испугался за него, засунул в карман поглубже и сразу почувствовал некоторое успокоение. Какие-то крепкие живые нити продолжали связывать его не только с настоящим, но и с будущим… Он поискал политрука, хотел отвести с ним душу, но Ларионыча в окопах не оказалось…
Двое тяжело дышащих парней в красных от глины шинелях ввалились в окоп и стали торопливо устанавливать на бруствере станковый пулемет. Они очень спешили, сердито покрикивали друг на друга:
— Живей! Чего возишься?
Это были незнакомые Прохору Матвеевичу парни; они вели себя уверенно, как заправские солдаты.
— Давай начнем, Жорка, пока гитлеряки не нащупали, — предложил длинноносый, светлоглазый, с въевшейся в поры лица металлической пылью.
Пулемет оглушительно рявкнул, бешено затрясся, от него так и заполыхало жаром. Отсвечивающая золотистой медью патронов лента змеей полезла из коробки в горловину пулемета. Горячие, дымящиеся гильзы посыпались на плечо Прохора Матвеевича. Он уже успел расстрелять свои патроны и с любопытством следил за работой пулеметчиков. Сутулясь, стиснув побелевшие губы, вцепившись обеими руками в ручки пулемета, первый номер нажимал на медную лапку гашетки, и дрожь пулемета передавалась его телу, сотрясала плечи.
— Хорошо, Жора, — изредка выглядывая из-за стального щита и направляя ленту, одобрительно кивал второй номер. — Как снопы валятся, ей-богу…
— Давай, Петя, давай! Открывай новую коробку, — поторапливал Жора и снова припадал остро сощуренным злым глазом к прицелу. — Это я им за то, чтоб не лезли, а сейчас особо за Ростов-Дон всыплю. Дед! — вдруг обернулся он к Прохору Матвеевичу. — Ты, видать, свободный. Ну-ка, ползи за патронами. Вон в том блиндажике… Видишь?
— Вижу, — кивнул Прохор Матвеевич.
— Ну, валяй! Живо!
Ужасающий ураганный свист навис над окопом. Колыхнуло теплым ветром. Прохор Матвеевич втянул в плечи голову, задыхаясь и отплевываясь землей, полез с бугорка к блиндажику. Он благополучно вернулся, нагруженный пулеметными коробками.
Пулемет работал…
— Лезь еще! — хрипло скомандовал бледный, с запекшимися губами Петя.
И Прохор Матвеевич полез снова под нестерпимым воем, среди брызг земли и взвизгивающих осколков. Он обливался потом, с трудом волочил ушибленную ногу, изодрал в кровь руки. Он не видел ничего, кроме пулемета и блиндажика с боепитанием, — это были две точки, между которыми протянулась теперь вся его стариковская жизнь.
Он опять вернулся. Пулемет продолжал строчить, но около него не было Жоры. Сухонький и, видать, очень смешливый чубатый паренек, какие часто встречаются на городских окраинах, лежал неподвижно на дне окопа, запрокинув кверху бескровное, словно гипсовое лицо… Он был убит наповал осколком.
Второй номер остался у пулемета один. По разодранной щеке его стекала кровь, левая рука свисала плетью, как перешибленное крыло. Но пулемет работал…
Прохор Матвеевич полез за коробками в четвертый раз.
И дополз обратно до половины пути. И тут небывалой силы удар пригвоздил его к земле, оглушил, засыпал смерзшимися комьями. Когда он очнулся, коробок с лентами под его руками не оказалось — их отбросило в сторону взрывом. Посмотрев вперед, Прохор Матвеевич ужаснулся: на месте окопа подымались глыбы развороченной глины, курился слабый дымок, ни пулемета, ни пулеметчика не было видно… И ему неудержимо вдруг захотелось умереть на этом рубеже вместе с пареньками Петей и Жорой, к которым он успел привязаться всей душой…
Передав в штаб батальона донесение, Димка Костерин бежал назад, к окопам. Чтобы не попасться на глаза отцу, он двинулся по лощине, чуть правее знакомой проторенной тропки. Любопытство и боязнь опоздать к чему-то важному, совершающемуся без его участия, так и подмывали его.
Звуки боя с каждой минутой становились все более резкими, оглушительными. Недалеко, где-то в палисаднике, рванул снаряд. Димка присел на корточки, но тут же вскочил и помчался быстрее. Обогнув несколько домиков поселка, он очутился в сотне шагов от переезда железной дороги.
Только теперь он сообразил, что слишком отклонился вправо от тропинки, ведущей на позиции батальона, и вышел прямо к шоссе. Очутившись в открытом месте, над которым, как оводы в знойный день, жужжали пули, он растерялся и залег в канаве, недалеко от путевой будки.
Перевалив через переезд, по шоссе прогрохотало пять немецких танков. За ними на машинах с бронированными бортами и на гусеничном ходу ехали сгорбленные, озябшие солдаты. Доехав до переезда, одна такая машина лязгнула стальными траками и остановилась, с нее стали спрыгивать тощие пехотинцы в широких, глубоко надвинутых на глаза касках.
Не думая о последствиях, Димка выставил из канавы винтовку и, почти не целясь, стал выпускать пулю за пулей. Обстрел был столь неожиданным, что немцы растерялись. Двое из них упали, сраженные пулями, остальные, что-то громко крича, стали быстро залезать обратно в бронетранспортер. Димка успел выпустить две обоймы, и только тогда с бронетранспортера ударили несколько автоматов. Но в надвигающихся сумерках гитлеровцы не могли найти дерзкого стрелка и открыли огонь веером — наугад.
А Димка сам вдруг испугался своей смелости, вскочил и во весь дух помчался обратно. Ем, у казалось, что он сделал свое дело и теперь может возвращаться в штаб с чистой совестью. Он летел, как ветер. Трассирующие пули прожигали воздух, но Димка благополучно достиг домов.
Теперь он думал, как будет рассказывать при встрече с товарищами по школе о своем геройстве, как все будут удивляться и хвалить его. И еще хотелось, чтобы об этом узнал отец и понял наконец, что он, Димка, вполне взрослый человек и сможет стать настоящим бойцом, а потом и командиром…
Пока Димка ходил в свой рискованный рейд, на ополченских рубежах, да и в самом городе, произошли большие изменения. Немцы проникли в город с северо-востока, их танки прорвались с запада и стали обходить приготовленные позиции. Один ополченский взвод вместе с ротой красноармейцев истребил пулеметным и ружейным огнем около тридцати автоматчиков; на другом участке ополченцы подожгли танк, а на третьем — пулеметный расчет отражал атаку немцев до последнего патрона.
Обо всем этом командир роты Семен Борисович и его ополченцы узнали значительно позже, а пока приказ об отходе с боем был воспринят всеми с горьким чувством.
Пронесся слух, — немецкие автоматчики отрезали пути к переправе через Дон. В тусклом сумеречном
