— Ну, хорошо. Пусть и коровы, — улыбаясь, продолжал секретарь обкома. — Но что вы все-таки считаете основным — тракторы или коров?
Павел густо покраснел. Теперь уже ему стало стыдно, как будто он в чем-то обманывал бюро.
— Значит, вы хотите выходить из трудностей сами, не надеясь на помощь? — еще строже опросил секретарь обкома.
Павел, помолчав, ответил:
— Да, сам. У меня есть ряд уведомлений из треста, что тракторов, по крайней мере в ближайшие два месяца, не будет и надеяться на них нечего.
Секретарь обкома привстал, медленно оглядывая членов бюро.
— Я думаю, товарищи, что мы примем доклад товарища Волгина к сведению, — сказал он. — И тут же сообщим ему, что в адрес его совхоза отгружено из Челябинска десять новых тракторов…
Павел подумал, что ослышался.
— Григорий Иванович! Что вы сказали? Откуда тракторы? Сколько тракторов? — громко, на всю залу, так, что все засмеялись, крикнул Павел.
— Десять тракторов марки ЧТЗ, — пояснил секретарь обкома. — Что — мало? И тракторы идут по прямому указанию Центрального Комитета партии.
Голос секретаря прозвучал в тишине залы чуть торжественно.
Некоторое время Павел растерянно оглядывал членов бюро, как бы все еще не уясняя всего значения услышанной новости. Он силился что-то добавить к докладу и не мог: радость мешала ему говорить.
— Ну вот, товарищи члены бюро. Сообщили Волгину о тракторах, а он и дар речи потерял, не знает теперь, куда девать своих коров, — сказал секретарь обкома.
Послышался сдержанный смех.
— Что вы еще можете добавить? — спросил у Павла секретарь обкома.
Павел развел руками. Ему показалось, что он от волнения обязательно скажет что-нибудь неуместное. Мысли его путались.
— Что я могу сказать? Великая благодарность нашему Центральному Комитету от совхоза, — дрожащим голосом проговорил он. — Нет слов выразить, какая это радость для всей нашей области.
— Правильно. Именно для всей области, — подчеркнул секретарь обкома. — И мы должны это оценить. Только ты, Волгин, теперь не зазнавайся, — шутливо добавил секретарь обкома. — Тракторы получишь — другим помогай. Соседним колхозам в первую очередь.
— А мы его заставим старые тракторы другим совхозам передать, — не преминул бросить реплику присутствовавший на бюро директор Зернотреста.
— Вот, уже начинается, — тем же шутливым тоном сказал секретарь обкома. — С места в карьер человека хотят обработать. С этим вопросом кончили, товарищи, переходим к следующему…
— Ну? Что? Как? — забросал Павла вопросами Голубовский, когда тот вышел в приемную. — Как решили?
Павел, красный и взволнованный, шумно отдуваясь и радостно блестя глазами, еле вымолвил:
— Десять тракторов… Десять тракторов…
— Вот видишь! — сначала опешил, но тут же торжествующе вскрикнул Голубовский. — А ты говорил… Оказывается, мы еще живем настроениями прошлого года.
Управившись с делами, Павел пришел вечером к отцу и, сидя с ним в неуютном неприбранном залике при свете первой неуверенно моргающей электролампочки, рассказывал обо всем, что произошло на заседании бюро.
— Ты понимаешь, отец… Мне спокойненько так говорят: получайте десять тракторов. И вы, дескать, думаете, что страна наша сейчас такая малосильная и бедная. И знаешь, отец, так мне стало совестно, — хоть сквозь пол провалиться. Ведь не справился бы с севом, да и людей измучил бы…
— Это так, — согласился Прохор Матвеевич и потянулся за чайником, чтобы налить в стакан крепкого остывшего чаю.
— И как же ты додумался до такой гордыни, а?
Прохор Матвеевич укоризненно покачал головой:
— Ну, кто ты без страны, без народа, без партии? Нуль! Пешка! Страны нет — и тебя нет. Ты что думал: тебя бы в герои произвели, ежели бы ты на коровах своих восемь тысяч гектаров до первого мая сеял? Ну триста, четыреста гектаров, а то, легко сказать, — восемь тысяч! А фронт ждет хлеба… Чудак ты…
— Именно так, добродушно согласился Павел. Он сидел за столом красный, вспотевший, с еще не утихшей радостью.
Он во всем был согласен с отцом, но, как бы желая проверить свои мысли, опросил:
— Ты, может, скажешь, отец, что у нас трудностей нет и не будет?
Прохор Матвеевич пристукнул о стол ладонью.
— Трудности будут, и какие! Но не надо в слабости своей расписываться, понял? А ты нынче чуть не расписался.
— Ладно. Хватит, — нахмурился Павел.
— Немного лишняя гордость наблюдается у вас, — заметил Прохор Матвеевич. — Ребята вы разумные, волевые — сыновья мои, — такими и полагается быть, но и упрямства, самовольства у вас тоже хватает.
«Ну, пошел критиковать», — усмехнулся про себя Павел, любовно поглядывая на отца сквозь табачный дым.
Прохор Матвеевич вдруг сердито отрубил:
— Алешке я сейчас не прощаю. Ему надо бы транспортом командовать, мосты строить.
— Стоит ли упрекать его? — сказал Павел.
— Он супротив воли партии пошел, — жестко заметил Прохор Матвеевич. — Взгреть бы его за это.
— Взгреют и без тебя, отец. Да и за что? В армии он сделал не меньше, а то и больше нас. Ты что — недоволен нами, отец?
— Я-то? — Прохор Матвеевич, насупив брови, молчал. Потом махнул рукой. — Ладно. Об этом только мне положено знать. Давай спать. Тебе завтра рано ехать, а мне — на работу.
Они улеглись на твердые холодные постели и продолжали разговаривать впотьмах.
Ни один звук не проникал в комнату с улицы. Сквозь щели в светомаскировочных оконных закладках иногда пробивался призрачный свет шарящих по небу прожекторов.
Павел слышал, как отец ворочался в постели, вздыхал, иногда тихонько стонал. И Павлу вдруг стало ясно: отец страдал от домашнего одиночества. Ведь он так постарел за эти трудные месяцы, ослабел и нуждался в помощи, в самом простом уходе.
Только теперь, прислушиваясь к вздохам отца, Павел подумал, что старик ни разу не напомнил ему о матери, о своих думах о ней, словно боясь разбередить старую болячку и омрачить своими жалобами бодрое настроение сына. А он, Павел, по обыкновению, не нашел слов, чтобы как-то умерить душевную, глубоко скрытую боль старика. Надо завтра же утром это сделать — что-нибудь посоветовать, предложить ему какую-то помощь, может быть, увезти в совхоз. Да разве он согласится? Упрямства и волгинской гордости в нем, пожалуй, больше, чем у них всех вместе взятых…
Думая об отце и о том, что пришлось пережить ему в дни оккупации, Павел испытывал все большее изумление: как много душевных сил понадобилось старику, чтобы с таким мужеством пронести через все испытания свою партийную и гражданскую совесть! И испытания эти еще не кончились. Сколько их еще встанет впереди перед всеми — перед отцом, перед ним самим, перед Алексеем и Виктором, перед Таней…
Вернувшись в совхоз, Павел застал дома Евфросинью Семеновну: она приехала с детьми накануне. Павел горячо обрадовался приезду семьи, хотя что-то дрогнуло в его груди, когда он обнимал жену, вдыхал родной, издавна знакомый запах ее волос.
Пытливо заглядывая в озабоченное чем-то, виноватое лицо мужа, Евфросинья Семеновна
