куклу.
Пройдя несколько туров, Гоголкин остановился, взял под козырек.
— Мерси, — проговорил он. — С вами танцевать — одно удовольствие.
Таня чуть не прыснула, подойдя к Тамаре, шепнула:
— А что же твой Орхидор? Разве он не танцует?
Тамара сделала страшные глаза, надула толстые щеки, подражая украинскому говору, пропищала:
— Що ж вы, Тамарочка, робытэ, га? Чи вам не совестно?
И обе подруги звонко рассмеялись.
Таня возбужденно огляделась. Что это с ней? Как будто она и не на фронте! Так хочется кружиться и прыгать. Из угла землянки на нее с восхищением, как ей показалось, смотрел Саша Мелентьев. Почему он не приглашает ее танцевать? Не ей же подходить к нему первой? И Таней на минуту овладело уже знакомое чувство, какое она испытывала очень давно, на студенческих вечеринках, когда ее охватывали безудержное веселье, желание проказничать и горделивое ощущение своей молодости и прелести…
Но это чувство длилось одно мгновение: Тане вдруг показалось, что Саша укоризненно смотрит на нее. Ей сразу стало грустно и немного стыдно. «Он подумал, какая я глупая и легкомысленная. Вокруг такое творится, и немцы в километре отсюда, а я танцую и дурачусь. Ведь, война же, война!» — попыталась она убедить себя и настроиться на какой-то серьезный лад, но что-то сильное, неугомонное противилось этому в ее душе…
«И буду танцевать, и веселиться буду, — подумала Таня и вызывающе взглянула на Сашу. — И наплевать на то, что где-то близко какие-то немцы…»
Саша сосредоточенно перебирал пластинки, выбрал одну и поставил на плюшевый диск патефона.
Ясная и грустная мелодия, с усилием пробивалась сквозь хрипы поношенной пластинки, поплыла под мрачно нависшим бревенчатым накатом, и проникновенно-одухотворенный голос Собинова с непостижимой простотой и искренностью пропел первую фразу:
Таня застыла на месте, даже дыхание ее на секунду остановилось. Ей показалось — кто-то бережно и любовно поднял ее и понес… Ей уже не хотелось ни танцевать, ни смеяться, а только слушать и думать…
Саша как-то особенно ласково и нежно смотрел на нее, и Таня почувствовала себя счастливой как никогда… Ей захотелось спрятаться куда-нибудь в укромный уголок и поплакать, чтобы никто не видел… И в то же время, если бы ей приказали в эту минуту пойти на самую лютую смерть ради всего, что окружало ее, ради всех этих простых хороших ребят-бойцов — ради Гоголкина, Сердюкова, Коробко, Саши, ради самого чувства, разбуженного в ней чудесной силой мелодии, она пошла бы, не колеблясь, с радостью…
пропел Собинов, и в это время тяжкий взрыв потряс землянку, лампы потухли, и только снарядная гильза, заморгав коптящим пламенем, продолжала светить, как бы доказывая всю практичность такого рода освещения в полевых условиях.
Ощущение праздника и какой-то необыкновенно успокаивающей волны, обманчиво укачавшей людей, мгновенно улетучилось. Все, сразу забыв о Собинове, остановились там, где кто был. Коробко снял мембрану. Последовал второй, не менее сильный взрыв, и все вдруг увидели, что землянка была полна копоти, которая казалась незаметной раньше, стены словно сдвинулись и потемнели, как в мрачном подземелье, потолок навис низко и как будто давил на головы.
Саша Мелентьев отдал приказание:
— Все — по своим местам! — и, быстро натянув шинель и надев каску, первый двинулся к выходу. За ним кинулись Гоголкин и бойцы хозвзвода. Коробко захлопнул крышку патефона и складывал пластинки, собираясь запрятать их в ревниво оберегаемый им ящик.
Нина Метелина, Тамара, Таня и девушки-медсестры из других рот стояли уже одетыми. Снарядные разрывы следовали один за другим.
— Вот паскуда — как близко кладет, — спокойно заметила Тамара, насыпая в обрывок газетной бумаги махорку.
— Не кури, Тамара. Я не выношу, когда ты сосешь такие цыгарки, — раздраженно поморщилась Таня.
— А где ты «Казбек» возьмешь? — флегматично заметила Тамара и развязно сплюнула. — Пошли, девочки. Надо же возвращаться в роты.
— Подождите, девчата, пока прекратится обстрел, — вмешался Коробко, беспокойно поглядывая на Тамару.
— Сами подождите, — презрительно хихикнула Тамара и толкнула Таню в бок локтем. — Тоже мне старшина. Орхидор?
Таня укоризненно покосилась на нее. Обстрел прекратился.
— Пошли, девочки. Шагом марш! — скомандовала Тамара и стала взбираться вверх по земляным ступенькам.
— Глядите, поосторожнее! По лощинке идите, — предостерегла Нина Метелина.
— Я тоже пойду! — крикнула Таня и рванулась вслед за Тамарой.
— Старший сержант, отставить! — обернувшись к Тане, приказала Нина.
— Почему, Нина Петровна? Там могут быть раненые.
— Я вам приказываю! Останьтесь!
— Хоть под арест! — крикнула. Таня, быстро поднимаясь по ступенькам из землянки. В ней уже бушевал необъяснимый порыв, который она сама не могла сдержать.
Над прозрачным, словно серебрившимся от звездного сияния лесом возвышалось необыкновенное, глубокое темносинее небо. В воздухе чувствовался запах взрывчатки: снаряды легли где-то совсем близко.
— Танюха! За мной! — послышался из кустов голос Тамары.
Таня кинулась за ней, но вдруг дорогу ей преградила высокая тень.
— Вернитесь! Вам незачем, — прозвучал знакомый тихий голос.
— Товарищ старший лейтенант, почему? — сразу оробев, спросила Таня.
— Вернитесь, — настойчиво повторил Мелентьев. — В роты пошли наши сестры. Когда будет нужно, вас вызовут.
Саша стоял очень близко, и Тане казалось, что она видит его нахмуренные брови, суховатый блеск в глазах. Нет, она ничем не выдаст себя, хотя ей так хочется сейчас просто и умоляюще сказать ему: «Саша!»
Вместо этого она сказала:
— Товарищ старший лейтенант, вы что-то вздумали оберегать меня.
— Глупости, — сурово ответил Мелентьев. — Если пойдете… За невыполнение приказания… Я доложу комбату…
Комбат, комбат!.. И всегда Мелентьев и Нина Петровна пугают ее комбатом. И это все, что Саша мог сказать ей сегодня. Никакого знака дружбы! И так было всегда и всюду: под Харьковом, у Донца, когда она
