А взрослые хабинэ тем временем разделывают тушу до конца. Разрубленные ноги, часть ребер, полоски мяса, все это опускается внутрь туши, как в корыто. Кровь плещется в этом корыте темной густой жижей, в котором тонут отпускаемые в нее куски.
Олени разделаны. Вынимая на ходу ножи, подходят самоеды. Становятся тесными кружками вокруг кровавых корыт, и начинается высшее наслажденье – «айбарданье».
Погружая руку в кровавую ванну, самоеды извлекают оттуда нарезанные хабинэ куски и, поднося их ко рту, быстро чиркают ножами у самых губ. Оставшийся кусок они, как спаржу в соус, снова погружают в кровь и спешат донести до рта, пока кровь льется сочной струйкой.
Кому досталась кость, отделяет от нее кончик мяса и, ухватив его зубами, отрезает длинную полоску. Кость снова макает в кровь и только после этого опять тянет в рот.
Мясо исчезает во рту длинными полосками. Эти полоски почти не жуются. По кадыку, под закинутой назад головой видно, как куски этой кровавой спаржи проходят непрожеванными.
Едят много и долго, вылавливая из крови все новые и новые куски. Тонкие полоски одну за другой отсекают у самых губ.
Постепенно движения делаются все более медленными. Начинаются разговоры. Уже не так поспешно подносятся ко рту новые куски. Отрезанные полоски мяса более старательно вымачиваются в крови после каждого укуса.
Наконец обсасывается кровь с пальцев. С каждого в отдельности.
Пальцы тщательно обтираются о подол малицы, а ножи об штаны.
Некоторые, правда, немногие, идут в своей чистоплотности так далеко, что даже ополаскивают руки несколькими каплями воды, тщательно обтирая пальцы все о ту же малицу.
На щеках, на губах, на подбородке остаются пятна и струйки крови. Их даже не пытаются смыть.
Как истые гурманы, самоеды после обеда полулежат в кружок, лениво перебрасываясь словами; у каждого в зубах папироса или трубка. На белых мундштуках папирос губы и пальцы оставляют розовые, быстро буреющие следы.
После мужчин к кровавым тушам-корытам подходят хабинэ с детьми. Они едят не так жадно. Более размеренно, перемежая еду оживленной трескотней, хабинэ срезают длинные лепестки мяса. При этом хабинэ почти исключительно используют кости, оставляя мякоть детям.
Ребятишки до рукавов погружают ручонки в тушу и, плескаясь в крови, отыскивают кусочки получше. У каждого из детей тоже по острому ножу в руках и, подражая взрослым, они ловко отрезают полоски мяса у самых губ.
Лепестки кровавой спаржи один за другим исчезают в их маленьких ртах.
Через полчаса руки, подбородки, щеки, носы и даже лбы ребят покрыты густыми, темными пятнами запекшейся крови. Дети и не думают ее смывать или стирать. Меньше всего озабочены этим и родители.
Скоро отдельно от мужчин садятся в кружок насытившиеся хабинэ. Около них, уткнувшись окровавленными личиками в темные, пропитанные салом и кровью подолы, сладко сопят девочки. Мальчики сосут мундштуки. Кто мал для настоящей папиросы (если ему нет еще десяти лет), сосет пустой мундштук или окурок.
Около людей, свернувшись клубками и положив испачканные до глаз в крови морды на розовые лапы, блаженно спят псы.
В порыве младенческой собачьей нежности маленький пушистый щенок взобрался в люльку спящего ребенка и с азартом лижет ему лицо. На нежной кожице язык щенка оставляет слизистые розовые следы.
Ребенок сладко улыбается во сне и чмокает губами.
Я проснулся от тонкой струйки влаги, ни с того ни с сего полившейся мне на лицо. Прислушался – дождя как-будто нет. Торопливое, мелкое понюхивание над полотном и мелькнувшая тень разъяснили, в чем дело. Я вчера еще заметил, что самоедским собакам очень нравится поднимать лапу над углами нашей палатки.
Тяжелый, сизый туман лезет под распахнутую полу палатки; совершенно так же, как зимой клубы морозного воздуха лезут в дверь жарко натопленной кухни. И так же оседает на вещах холодным матовым потом, по которому можно выводить пальцем блестящие буквы.
Все сыро в палатке: цепляющееся за голову холодное полотнище; замша малиц, сделавшаяся совсем темной и скользкой; свитр, от которого пахнет мокрой псиной, и не лезущие на ноги скоробившиеся сапоги. От долгой возни с сапогом я совсем закоченел и, махнув на него рукой, снова полез ногами в малицу.
Мой сосед Черепанов оказался много остроумней – он спал в пимах. Теперь его борода самым непринужденным образом глядит в потолок палатки, пока он грязной пятерней протирает большие роговые очки. В этих очках и черной бороде никто не признал бы теперь комсомольца Толю. За бородой он ухаживает любовно и неустанно. Черепанов убежден, что возвратиться из полярной экспедиции бритым просто неприлично.
Он осторожно щупает пальцами мохнатые щеки и соображает, насколько выросла борода со вчерашнего вечера.
– Слушайте, Тото, бросьте бороду. Хороша как у Кира. Не лучше ли зажечь спиртовку, а?
– Фактически лучше.
Черепанов зажигает две баночки сгущенного спирта и разводит примус. Через четверть часа у нас почти тепло. Я блаженно задремал. Без дрожи можно одеться, даже с вожделением думаешь о студеной воде соседнего озера, служащего нам умывальником. В тазу сверхкоролевских размеров видно на дне каждый камешек, вода прозрачна как хрусталь, а температура ее такова, что до посинения стынут руки.
И сегодня для начала дня мы решили немного пострелять и попытаться заменить парную оленину свежими утками. Впрочем, хотелось этого, пожалуй, мне одному, так как после постоянного созерцания царящей на чумовище живодерни и айбарданья оленина в меня просто не лезет. А есть хочется.
Однако охота сегодня оказалась еще менее удачной, чем вчера. Особенно плохи, по обыкновению, дела у Блувштейна. У него каждая утка, в которую он стреляет, «определенно убита, но почему-то не всплывает». В конце-концов его даже делается жалко, глядя на его мучения с автоматической магазинкой Вальтера, всученной ему перед отъездом в Москве в оружейном магазине военно-охотничьего общества. Так называемый автомат не только не подает патронов, но регулярно после каждого выстрела гильза встает боком в окне и весь механизм перестает действовать. Обычно после каждого выстрела в продолжение нескольких минут слышится злобное чертыхание Блувштейна, пока ему не удастся заправить, свежий патрон. Однако отказаться от магазина и использовать свой автомат как простую берданку он упорно не хочет.
Видя наше возвращение со скудными трофеями, самоеды ехидно посмеиваются над усовершенствованными «дробовками», и какой-то старик предлагает сменять автомат на его развалившуюся, безобразно заржавленную тульскую двухстволку. Надо заметить, что самоеды – прекрасные стрелки и рьяные охотники. Об их пристрастии к ружейной охоте говорит огромное количество потребляемых ими охотничьих припасов. Так, на хозяина в год приходится: пороху 5 кило, дроби 20 кило, свинца 30 кило. Это – средние цифры. Но остается совершенно непонятным, как могут самоеды охотиться с тем оружием, каким они располагают. Госторг постоянно завозит на свои фактории вполне доброкачественные и соответствующие вкусам и потребностям туземцев ружья: дробовики и винтовки. Но завоз этот нисколько не поднимает запасов действующего огнестрельного оружия в руках туземцев, так как в необычайно короткие сроки самоеды умудряются приводить свои ружья в полную негодность. Они совершенно не чистят ружей, не смазывают их и не заботятся даже о том, чтобы хранить их в сколько- нибудь сухом месте. Летом запросто можно найти ружье лежащим в луже на открытом воздухе, зимой в снегу. В таких условиях, понятно, ружья со скользящими затворами делаются совершенно неприменимыми для самоедов, и они считают лучшим, что можно придумать – Ремингтон. Мотивируется это тем, что Ремингтон не отказывает в работе даже тогда, когда казенная часть покрыта ледяной коркой. Вообще,
