дышало где-то рядом. Солнце горящим «Боингом» пикировало за зубчатую стену Генуэза.
— А что там за гора была? Дальше, в сторону Нового света?
— Это Сокол. Самая высокая здесь вершина.
— А-а…
— А что?
— Просто красивый хребет. Как твой глаз?
— Нормально.
Незаметно они вышли на улицу, где жил Виктор. Она как раз лежала между морем и Генуэзом.
— Ну, здесь я живу. Ты извини, я не смогу довести тебя до дома. Скоро работать, а мне еще поесть что-то надо.
— Да я дойду. Тут недалеко же все. Да и все друг друга знают, что со мной случится.
— Ну, пока.
— Пока.
Виктор лукавил, он просто не хотел, чтобы в этом городе с населением, как в большой российской деревне — отдыхающие не в счет — кто-то увидел дочь соседки, прогуливающейся вечером в сопровождении какого-то москаля. Рассказывай потом…
Она уходит.
Уходит.
Тоненькая фигурка, продранные шорты, нескладная, как и у всех подростков, походка. В которой уже сквозит столько грации.
— Нина!
Она остановилась и повернулась, щурясь от солнца.
— Если хочешь, приходи сегодня в бар. Я буду играть… для тебя, — последние слова он сказал еле слышно.
— Приду.
Виктор брел по набережной. Не спеша, вразвалочку. Гитара за плечом в чехле, в кармане уже других шорт пара гривен. Что еще надо для счастья? Вечер, а в этот раз он был пушистым дымчато-серым котом, мягко мурлыча, «подбирал» под себя город. Над газонами парили в своем безумном танце бабочки-колибри, художники-шаржисты вновь потрясали зевак рождением характера на бумаге всего за пару секунд. И не важно, что все шаржи были в чем-то похожи, да чего там, сильно похожи. Ведь и характеры у нас похожи. Всего четыре типа.
Виктор решил поесть где-нибудь в кафе. Пока он весь день бродил среди памятников культуры, его коммуналку заразил вирус ссоры. Теперь у болезни то тут, то там вспыхивали рецидивы и осложнения. Так что не поесть, не помыться… А впрочем, ерунда это все.
Вот Нина… Это не ерунда…
Какой-то индус пытается поймать своей дудкой, точнее многими дудками, спаянными в одну, песню ветра. Разве можно поймать ветер? За деньги — можно, думает индус. У него на ковре стоит MD-дека, усилитель на несколько каналов, колонки. Сколько затратишь, как говорится, столько и получишь.
Нина — ветер. Кто-то поймает ее за деньги. Вернее, будет думать, что поймал. Попса твоя музыка, индус.
А вот и Федор. Свободный художник от джаза. Сегодня он гоняет Колтрейна. Лучезарная мелодия, точнее бесконечные превращения одной фразы. За это Виктор и недолюбливал джаз — ведь большинство тем в нем мажорны, как утренняя заря в Нью-Йорке, вы не находите? Есть в этом веселье что-то параноидально-жестокое, как в солнечном свете, льющемся на кровавую бойню.
«И я жестокий, так она сказала. Почему?»
Колтрейн задохнулся, наконец, в собственном счастье.
— Привет, трудяга.
— Привет, богема.
— Почему «богема»?
— Ты же не стоишь на улице, значит, в чем-то привилегирован.
— А-а, понятно. А где твой гауляйтер?
— Дядя Марк отошел по делам.
— Знаем мы эти дела…
Напрасно Виктор взял этот тон, ерничать ему совершенно не хотелось. Тем более над Федором. Зарабатывает как может парнишка. Процентов 70 на дядину глотку.
— Слушай, Федор, а ты не думал — что дальше? Вот ты для своего возраста неплохо владеешь саксом. Я плохой знаток джаза, но, кажется, ты и свои импровизации втыкаешь в классику. Что ты дальше будешь делать?
— Вы мне льстите, коллега.
— А если серьезно, тебе нужно дальше учиться…
— Слушай, когда придет дальше, тогда и подумаю. Я тут твою, кстати, видел. Проходила с подругой своей. Жалко ее.
— Во-первых, она не моя. Во-вторых, почему жалко?
— Да не ее, не Нину то есть. Подругу ее, Дианку. Она глухая почти совсем. Представляешь, такая красивая — и почти глухая. И разговаривает плохо. Не слышит себя.
— В наше время все лечится, Федор.
— Ага, лечится. Это точно, были бы «бабки». Огромные «бабки» на операцию. Где их взять? А ты говоришь — «дальше».
Федор задумчиво приложил мундштук к губам. Сакс так же задумчиво прогудел несколько низких звуков. Перешел в другую тональность, еще пару звуков.
— Федор, ты конечно молод еще, но, может быть, ты застал такого певца — Билли Джоэла?
— Не-а.
— Один из первых был легальных рок-певцов, которых пустили в СССР.
— У-м.
— У него есть клип такой, самый известный, наверное. Он сидит на средней американской кухне. А вокруг кипит жизнь обычной американской семьи. Люди женятся, покупают авто… дети, потом — выросли… Кто-то идет во Вьетнам, и так далее. А сам Билли — как непременный атрибут кухни. Все его видят, но жизнь семьи не пересекается с ним. А Билли все сидит в черных очках…
— Летописец, короче.
— Примерно. Но понимаешь, он в стороне от этой жизни. Что бы ни случилось, он будет сидеть на кухне и петь свою сагу…
— Может, в этом его назначение. Типа, карма.
— …и это ужасно — быть рядом, но не участвовать. Однако представь на секунду, что Билли вдруг прихватило жизнью. Его тоже призвали во Вьетнам, например.
— Гы-гы, это круто было бы.
— Думаю, он был бы к этому… э-э… как бы помягче сказать… не готов. Хотел этого всегда, но не был готов. Парадокс. М-да, — Виктор задумался, а может, как выражается нынче молодежь, просто «затормозил».
— Не тужи, Иван-царевич, а ложись-ка ты лучше спать. Утро-то вечера мудренее. Всяко.
— Да. Жизнь полна парадоксов. На Сокол пойду, — неожиданно закончил Виктор, закинув чехол с гитарой на плечо. — Я должен его покорить.
— Не боишься? Были случаи — оттуда падали.
— Слушай, маэстро, а бывает на свете грустный джаз? Просто интересно.
— Бывает. Ты осторожнее там.
— Ага. Адиос.
В тот вечер Виктор играл с небывалой остротой чувства. Это было странно, ведь чем больше человеку лет, тем меньше он способен на сильные, безумные проявления их — чувств. Так говорят. Так есть — мы бережно копим свою усталость от жизни и набитые шишки, чтобы потом водрузить сверху памятник с
