Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

оборванца с рукой, обмотанной тряпками.

— Один процент в день, — сказал оборванец на безупречном немецком. — На два месяца. Я бы на вашем месте не сомневался.

Купец быстро посчитал в уме.

— Я бы тоже не сомневался, если бы у вас было хотя бы одно доказательство того, кто вы такой.

— Моя подпись, — вздохнул синеглазый, — стоит дорого. Я вам сейчас выдам именной вексель, или на предъявителя, как вам больше нравится, и через два месяца вы сможете получить по нему деньги там, где вам удобней — от Лондона до Флоренции. В Лондоне милости прошу в гости, я вас угощу таким вином, которое сюда не возят.

Торговец покраснел.

— Если бы у вас был залог…

— Я зимовал во льдах, — гневно ответил оборванец. — У меня остались кинжал и меч, но я скорее дам себе отрубить оставшиеся пальцы, — он поднял левую руку, — чем расстанусь с оружием, а больше у меня ничего сейчас нет.

— А если за эти два месяца с вами еще что-нибудь случится?

— Вам тем более выплатят деньги, — проситель вздохнул. — Не было еще такого, чтобы «Клюге и Кроу», — или их наследники, — не обеспечивали свои векселя.

— Возьмите-ка перо и бумагу, — попросил торговец.

— Проверять меня будете? — Оборванец потянул к себе чернильницу. Герр Мартин в конце жизни утратил остроту зрения, поэтому всю торговую переписку вел Петя. Ганзейские шифры он знал назубок.

— Ну как? — Ехидно поинтересовался синеглазый, дождавшись, пока купец закончит сверять написанное.

— Вы сказали пятьсот? — тот стал открывать кассу.

— Я сказал тысяча.

Осмотрев Петину левую руку, хирург недоверчиво присвистнул.

— Сами шили?

— Пришлось, — коротко ответил Петя, рассматривая разложенные на столе инструменты.

— Зажило хорошо, только шов уж очень грубый. Я мог бы поправить.

Когда он очнулся, кровь из обрубков уже не хлестала, а сочилась. Петя еще раз нагрел кинжал, — боль была такой, что перехватывало дыхание, — и снова приложил его к ране.

В этот раз он просто уронил голову на стол, и завыл, матерясь по- черному.

Отдышавшись, он взял иглу, прокалил ее на огне и стал шить.

— Только придется потерпеть, — сказал хирург, надевая фартук. — Опиума у меня нет, да я и против его применения. Как говорил Габриеле Фаллопио,[28] «слишком мало — и он бесполезен, слишком много — и он убивает».

— А если попробовать этот, как его, oleum dulci vitrioli[29], про который писал Валериус Кордус[30]?

— Экий вы образованный юноша. Парацельс применял эфир только на цыплятах. Хотите стать первым человеком, который испытает его на себе?

— Ну хоть спирт — то есть у вас? — мрачно спросил Петя.

Хирург до верху наполнил стакан прозрачной жидкостью. Воронцов выпил единым махом и положил левую руку на стол.

Кафедральный собор возвышался серой громадой колокольни. Воронцов подумал, что правильно поступил, не помянув Марфу на московской земле. Сколько он ни заходил в православные церкви в Соли Вычегодской, ни в одной из них он не чувствовал себя дома.

Только здесь, в привычной ему с детства простоте, он, наконец, смог помолиться за ее душу.

— Как звали твою жену, сын мой?

— Марта.

Слова священника отзывались гулким эхом под сводами собора. Петя знал их наизусть, еще со времен городского училища в Колывани.

Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла навстречу Ему; Мария же сидела дома.

Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой.

Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог.

Иисус говорит ей: воскреснет брат твой.

Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день.

Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет.

И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?

Она говорит Ему: так, Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир.[31]

Он внезапно понял, что нет для него, и не может быть иного прощания с Марфой — только эти слова от Иоанна, наполнявшие душу не печалью, а тихой радостью. «Да хранит тебя Господь, любовь моя, — прошептал он, — и пусть дарует тебе Он вечный покой в сени присутствия Своего».

Воронцов оглядел уютную выбеленную комнату постоялого двора. Кровать была широкая, мягкая, со свежими простынями, окно — в мелком переплете рам — выходило на гавань. Его корабль стоял у причала.

— Завтра, Иисусе, завтра уже домой.

Петя увидел в окне свое отражение — ему никогда не шла борода, а уж такая отшельническая и подавно.

Он позвонил в звонок.

— Чего изволите? — на ломаном немецком спросила с порога, миловидная розовощекая служанка.

— Воды горячей, мыло, ножницы, бритву, бутылку вина. Есть в вашей деревне хорошее?

— Есть французское, только, — она покраснела, — дорогое.

— Тем более неси!

Он брился медленно, аккуратно, — хотя с непривычки и сложно было это делать с перевязанной рукой, — жадно поглядывая на пыльную, зеленого стекла, бутылку. Вино оказалось бургундским — не первого разряда, но пить было можно. Даже нужно, пробормотал Воронцов, доливая бокал.

В дверь поскреблись.

— Убрать у вас? — Служанка была выше Пети чуть ли не на полголовы. Из корсета рвались на волю спелые полушария, светлые, с кулак, косы змеилисьпо спине.

— Убери, — вздохнул он. — Звать тебя как? Вино будешь?

— Ингрид. — Она снова покраснела. — Буду, если угостите.

— Неси еще бутылку и бокал.

— Что ж ты не замужем такая красивая?

— Была замужем, да муж утонул в море. Уж год как. Трое сыновей у меня малолетних, кормить их надо.

— Сколько ж тебе лет? — спросил Петя, внимательно рассматривая неожиданную собеседницу.

— Да тридцать скоро, — Ингрид тихонько вздохнула.

Петя вдруг вспомнил Ермака: «Как вернемся в Соль Вычегодскую, надо тебе, Петр, вдову какую чистую найти, пусть и постарше. Не дело без бабы жить».

Он разлил остатки вина.