вдруг не угожу я чем, не понравится, ему…
Мать наклонилась над Федосьей и обняла ее. «Да чем ты можешь не угодить — что на брачном ложе быть может, так ты все знаешь, я тебе еще тем годом рассказала, как крови у тебя пошли, да и муж твой — не юноша, человек взрослый, понимающий. Все хорошо будет».
Федосья вдруг стала перебирать — один, за одним, — нежные, сильные пальцы матери. «А у тебя как с батюшкой покойным, было? — спросила она, не поднимая глаз.
— Мы друг друга более жизни любили, — вздохнула Марфа, — коли так любишь, так Господь тебе только лишь добро дает, ничего иного. Не было времени, чтобы я с отцом твоим несчастлива была, и, как мы с ним опосля разлуки повстречались, то я думала, что так и проживем вместе, до конца дней наших. А видишь, как получилось, — Марфа чуть вздохнула.
— Ты же можешь еще раз замуж выйти, — сказала дочь, надевая кокошник.
— У меня, дорогая, окромя тебя, еще пятеро детей на руках, — ехидно сказала Марфа, поднимаясь, — немного на такое богатство охотников-то найдется.
Мне вас всех сейчас надо на ноги поставить, и в люди вывести, — вона, — она кивнула на колыбель, где мирно спал Петенька, — ему отец дело оставил, так пока он в года не войдет, я конторой управлять буду, по доверенности. То тоже дело нелегкое.
Ладно, ты, как ожерелья-то наденешь, вниз спускайся, вместе с тобой и Федором гостей встречать будем.
Мать поднялась и вышла, а Федосья, обвивая вкруг высокой шеи изумрудное ожерелье, вдруг приостановилась, и вздохнула: «Господи, хоша бы увидеть его скорее!»
Она нашла в шкатулке последнее, еще зимой полученное письмо жениха и перечитала:
«Повенчаемся мы с тобой в городе, у Святой Елены, а потом еще дома наш брак благословят, как это и положено.
Ты Тео, должна помнить слова апостола Павла: «чтобы также и жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою, но добрыми делами, как прилично женам, посвящающим себя благочестию».
Поэтому ты должна будешь проводить свое время не за суетными делами, а за работой по дому и заботами о детях, если будет на то воля Господа, и они у нас родятся.
Поскольку сказано: «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви», — то ты должна мне повиноваться беспрекословно, во всем, иначе брак наш не получит благословения свыше.
Жду встречи с тобой, любящий тебя Стивен.
— Я буду, — внезапно, тихо, прошептала Феодосия. «Буду повиноваться, правда».
— Ты что сидишь, — Федор, в новом кафтане синего бархата, — просунул голову в дверь. «Гости уже на дворе!»
Она, — Ермак посмотрел на нее искоса, — и не изменилась вовсе. Черный опашень делал ее хрупкую фигуру еще стройнее, на щеках, — таких же белых, — виднелись едва заметные веснушки, и пахло от нее так, как раньше, — цветами в летнем солнце.
Смуглая, высокая боярышня, — которую он младенцем держал на коленях, — поднесла им на серебряном блюде свежевыпеченный, мягкий каравай, и сказала нежным голосом:
«Спасибо, что от нашего хлеба-соли отведали».
— Все хорошеешь, Федосья Петровна, — царь отломил кусок хлеба и сказал, повернувшись к Ермаку: «А сие сын Марфы Федоровны, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов».
Крепкий, словно медведь, рыжий парень — ростом с взрослого мужика, — независимо подал руку и сказал: «Добро пожаловать на Москву, атаманы».
Кольцо тоже отломил от каравая, и взглянул Федосье Петровне прямо в глаза. Очи были раскосые, зеленые, мерцающие, как у кошки. Боярышня вспыхнула, и, опустив взгляд, промолвила: «Просим вас за стол».
— А говорили, Марфа Федоровна, — усмешливо сказал Ермак, по-хозяйски устраиваясь на лавке, — что ты чадами богата. Где ж оные, только двоих и видим?
Марфа, глядя на него, спокойно сказала: «Еще три дочки младшие у меня — Лизавета, Прасковья и Марья, и сын грудной, Петенька, как раз до Великого Поста родился, как отец его преставился, упокой Господи его душу, — Марфа перекрестилась. Так что шестеро у меня, атаман, — красивые, изящно вырезанные губы чуть изогнулись в улыбке.
— Вот оно как, — сказал Ермак, и принял от Федора кубок с вином.
— Ты-то как, Федор Петрович, вино пьешь? — поинтересовался царь.
— Пью, государь, — мальчик поклонился. «Спасибо вам».
Марфа вздернула бронзовую бровь, но промолчала. Принесли первую перемену — янтарную, жирную уху и пироги с визигой и рыбой.
— Хороша у тебя уха, Марфа Федоровна, — похвалил царь, пробуя. «Ну, впрочем, у тебя всегда вкусно кормят — хоша бы каждый день у тебя обедал».
— То дочь моя старшая готовила, — улыбнулась Марфа. «Не побрезгуйте, молода она еще, только учится хозяйствовать-то».
— Как по мне, — сказал Кольцо, и потянулся за хлебом, — так я лучше и не пробовал.
— А ведь Иван Иванович у нас с Волги, — заметил царь, — они-то знают, как уху варить.
— Спасибо, — зардевшись, прошептала боярышня, и, поклонившись, передала атаману ломоть каравая.
Синие глаза Кольца чуть усмехнулись, и он, взяв хлеб ее из ее рук, чуть коснулся пальцем смуглой, красивой ладони. Федосью Петровну в краску бросило.
«При матери, конечно, тут ничего не сделаешь, — холодно подумал атаман, бросив взгляд на невозмутимое лицо Марфы. «Сразу видно — тут целку, ровно алмаз, какой берегут, оно и понятно — боярская дочь.
И золото тут не поможет — вона, боярышня оным с ног до головы обвешана. Нет, тут по-другому надо, тут грамотцу надо послать, распалить ее, кровь-то молодая, горячая. И осторожней надо — а то вона брат у нее, хоша и подросток, а кулаки у него пудовые».
— Был у меня учитель твой, Федор Савельевич, — сказал царь Феде, — хвалил тебя очень, говорил, что еще лет пять — и сам уже строить начнешь. Ну, под его присмотром, конечно, но уже не на побегушках будешь. Способный у тебя сын, Марфа Федоровна.
— Благодарю, государь, — улыбнулась та, чуть пожав руку сына.
— Ну, — государь поднял кубок, — за Сибирь, чтобы нашей она была, в скором времени!
— Аминь, — отозвалась Марфа, и, вдруг, улыбнувшись, сказала: «А вы что, Ермак Федорович, не едите ничего? Али невкусно вам?».
— Коли не из ваших рук, боярыня — дак и невкусно, — дерзко, глядя прямо на Марфу, сказал тот.
Марфа махнула рукой, и, когда перед ней поставили блюдо с осетрами, отрезав добрый кусок, положив его на ломоть хлеба, спросила: «Вот так, Ермак Тимофеевич?».
— Именно, — ответил тот, принимая еду из ее маленьких, заботливых рук.
Он посмотрел в ее изумрудные глаза, обрамленные темными ресницами, с еле заметными, тонкими, уходящими к вискам, морщинками, и вспомнил как, лежа растрепанной головой у него на плече, Марфа вдруг сказала: «Господи, и что ж мне хорошо-то так с тобой, атаман?».
— А это потому, — он взял в большую ладонь ее грудь, — высокую, с розовым соском, — что ты как для меня сделана, знаешь же».
Он тогда наклонил голову и стал целовать эту грудь, — медленно, долго, — пока она не шепнула ему лукаво на ухо, устраиваясь под ним: «А вот сейчас опять это проверишь, Ермак Тимофеевич».
«Вот и повенчаемся», — он внезапно улыбнулся своим мыслям. «Хватит, молодые пусть далее на восток идут. Поставим крепостцу, там, где я говорил, будем жить. Ей же за тридцать немного, она еще пятерых может родить. Вот пусть и рожает. С такой женой никакая Сибирь не страшна».
— Что улыбаешься, атаман? — донесся до него голос царя.
— Да уж больно хорошо тут, у Марфы Федоровны, — ответил Ермак. «Правда, Иван Иванович?».
— Правда, — подтвердил Кольцо, глядя на Федосью. Та зарделась и опустила зеленые глаза.
