сказал: «Ежели бы мы на Москву под знаменами царя пошли, дак оно бы лучше было, Федор Петрович».
— И народ этого хочет, — добавил Минин. «Мы ведь Земский Собор и тут созвать можем, все равно — половина страны под поляками, оттуда людей ждать не приходится».
Федор вздохнул и потер лицо руками. «Сколько раз повторять вам, — не для меня трон царский, не хочу я на нем сидеть».
Минин внезапно стукнул кулаком по столу:
— А что благо страны превыше собственного должно ставить — не вы ли мне говорили, Федор Петрович? Я ведь тоже, — мужчина усмехнулся, — остался бы старостой земским, и горя себе не знал. Зачем я тогда на площади клич бросил, сами же слышали, — его голос, — высокий, взволнованный, — зазвенел на всю горницу.
— Захотим помочь московскому государству, так не жалеть нам имения своего, не жалеть ничего, дворы продавать, жён и детей закладывать, бить челом тому, кто бы вступился за истинную православную веру и был у нас начальником, — Минин помолчал, тяжело дыша, и добавил: «Вам, Федор Петрович, и более никому».
Пожарский подошел к столу, и, глядя прямо на Федора, проговорил:
— Ежели народ вас, на коленях, просить будет — неужто откажетесь? Вы ведь в Европе жили, вы для России столько сделать сможете, сколько ни один царь не сделал еще! Нам ведь мир надо заключать с поляками, со шведами, торговлю надо устраивать, ремесла, в Сибирь далее идти, — кто, как не вы, все это на плечи свои возьмет? А не хотите, — Пожарский внезапно, горько, усмехнулся — дак бегите, как уже много народу убежало.
Федор вдруг подумал: «Правы они. Но что, же это получается — на крови Лизаветы я царем стану? А ты ведь сам так хотел, — одернул себя мужчина, — и не стыдно тебе теперь в глаза им смотреть? Хотел, чтобы родами умерла. Господи, ну знаешь ты, как бить — без промаха же сие делаешь».
Он вздохнул и, засунув руки в карманы, сказал:
— Хорошо. Пусть сходится Земский Собор, а я пока, той неделей, во Владимир съезжу, заберу Ксению Борисовну из Княгинина монастыря. Тут и повенчаемся, в Нижнем Новгороде. Хоша улицы замостим заради этого, — Федор сжал зубы, и, не глядя на них, уже выходя в сени, бросил: «Я на пороховом дворе буду, коли занадоблюсь».
Минин посмотрел ему вслед, и попросил: «Дмитрий Михайлович, у меня там, в сундуке, с книгами счетными — бутылка лежит. Налейте по стаканчику, пожалуйста».
Пожарский выпил, и, захрустев соленым огурцом, вытерев пот со лба, — облегченно сказал:
«Ну, Кузьма Семенович, сие дело решенное. Господь нас благословит, как мы с новым царем воевать отправимся.
Петя Воронцов-Вельяминов достал сверток, что лежал у него за пазухой, и, оглянувшись, поцеловав простенькое, с бирюзой колечко, и ленту — приник губами к щели в заборе.
С Волги дул теплый ветер, шелестели еще зеленые листья деревьев, — только березы стояли, уже украшенные золотом, и Петя вспомнил, как играли на солнце белокурые волосы Марьи. Он закрыл глаза и услышал тихий голос: «Я тут, милый мой!»
— Марьюшка, — сказал он ласково. «Наконец-то. Я так скучал, так скучал в этом Ярославле. Ну все, той неделей и повенчаемся уже».
— А батюшка твой? — испуганно спросила девушка.
— Он во Владимир уезжает, дела у него там какие-то, с ополчением, — Петя вспомнил усталое лицо отца и его жесткий голос: «Нет, ты тут останешься, Илюха — тако же. Нечего вам туда-сюда разъезжать, вон, ты, Петр, новыми ополченцами займись, а у Илюхи — тоже работа есть. Ничего, не заскучаете, тут две сотни верст, я быстро обернусь».
— Хорошо, — Марья выдохнула и быстро сказала: «Степа мне грамотцу твою передал, я все сделаю, как надо».
— Ты не бойся, — нежно сказал юноша. «Тут до Балахны недалеко, а в Балахне, Илюха, ну, друг мой, увидишь ты его, — со священником Никольской церкви договорится. Деньги у нас есть, поживем там немного опосля венчания, и сюда вернемся».
— Я не боюсь, — услышал он из-за ограды. «Чего мне бояться, Петруша, я ведь с тобой».
— Да, — он внезапно улыбнулся и, увидев очертания маленького пальца — прикоснулся к нему губами. «И я с тобой, Марьюшка, и так всегда будет — сколь я жив».
Девушка чуть всхлипнула и неразборчиво проговорила: «А ежели убьют тебя, ну, на войне этой?».
— Не убьют, — твердо, серьезно ответил Петя, все не в силах оторваться от ее мягкой руки.
Пахло влажной травой, немного — грибами, и Петя подумал: «Как будто по лесу идешь.
Господи, скоро и увижу ее — всю. Какое счастье».
— Не убьют, — повторил он и замолк — сверху, в голубом небе, шелестя крыльями, перекликаясь — плыла стая журавлей.
Маленькая, изящная девочка порылась в мешочке, что висел у нее на шее, рядом с деревянным, простым крестом, и, протянув лодочнику медь, велела: «На тот берег!»
Марья оглянулась — мать стояла, закинув голову, укрытую серым платком, вверх, чему-то слабо улыбаясь. «Пошли! — сердито велела дочь, устраивая женщину в лодке.
— Разума нет, — заметил лодочник, берясь за весла.
Девочка расправила старенький, заношенный, но опрятный сарафан, и, взглянув на золотые купола монастыря, на мощные стены Кремля, поднимавшиеся ввысь, ответила: «Блаженная она, безъязыкая, ровно ангел небесный. Так что ты ее не обижай — грех сие».
Лодочник посмотрел в большие, синие, глаза ребенка, и подумал: «Вроде дитя, а говорит-то как разумно. И глядит — словно взрослая, даже стыдно становится».
— Да я и не думал, — буркнул он, выводя лодку на простор реки.
Марья взяла мать за руку, — та даже не пошевелилась, и, вздохнув, опустила ладошку в зеленую, прозрачную воду — прохладную, свежую. «Волга, — вдруг шепнула она. «Господи, неужели дошли?»
— Я вам спеть могу, — услышал лодочник звонкий голос. «Ну, так еще красивей будет, — девочка оглянулась вокруг и нежно, протяжно запела:
— Отврати лице Твое от грехов моих и изгладь все беззакония мои.
Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня.
Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отними от меня.
Возврати мне радость спасения Твоего и Духом владычественным утверди меня.
— Это царь Давид пел, — сказала девочка, закончив — как согрешил он.
Лодочник посмотрел на красивое, спокойное лицо блаженной и тихо спросил: «А вы откуда?»
— В Лавре жили, — Марья все держала руку матери, — оттуда — дальше пошли. «Нищие мы, — добавила девочка, — во славу Божью. Эту псальму я в Лавре петь выучилась, — она тихо вздохнула и замолчала.
Возок остановился, и Марья, осторожно выглянув из окошка, увидела скопление телег и коней. На постоялом дворе было шумно, кто-то истошно кричал: «Да я тебя за сие в землю по плечи вобью! Как это — страну полякам продать! На Волгу надо идти, там ополчение сбирается!»
Его не было, — Марья на мгновение раздула ноздри и вспомнила его вкрадчивый, тихий голос: «Илюша решил в Москве остаться, Никифору Григорьевичу помочь, потом к нам приедет. Ты не бойся, все будет хорошо, милая».
Она посмотрела в холодные, серые глаза и коротко кивнула. «Как у змеи, — подумала Марья.
«Мы, когда через горы в Краков шли, я их видела — они днем лежат на солнце, не двигаются, а ночью — убивают. Так же и этот».
Возницы тоже не было — кони были распряжены и, привязанные к изгороди, жевали сено.
Марья дернула мать за руку и велела: «Пошли!»
Лес начинался сразу за околицей села — Марья даже не остановилась, чтобы спросить его название. Только утром, когда, переночевав у какого-то ручья, они вышли к деревне, Марья, стукнув в ставни, подняв голову, проговорила: «Где тут Волга?»
