та икона, что тут была, ну, с бабушкой моей, — она теперь у батюшки всегда, он и не расстается с ней».
— Твоя бабушка очень красивая, — вздохнул Элияху. «Ну, да ведь вы с ней увидитесь скоро, раз туда, — он махнул рукой на запад, — поедете».
Марья помолчала, и, достав из мисы рыбу, стала мелко рубить ее ножом — не поднимая глаз от доски.
— А ты в Кракове останешься? — наконец, спросила девочка.
— Это еще зачем? — Элияху усмехнулся. «Побуду, дома и соберусь в Амстердам, как и хотел.
Там у нас родственник есть, Иосиф Мендес де Кардозо, муж маминой племянницы, он очень хороший врач, я у него учиться буду. А потом, — он откинул голову назад, — в Падую, в университет. Давай, — он скинул кафтан, — я тебе помогу, а то еще на Воздвиженку тебя отвести надо.
Марья подвинула ему луковицы и вдруг, покраснев, спросила: «А можно я к тебе буду приходить? Ну, с больными помогать? Я крови не боюсь, и руки у меня — ловкие».
— Конечно — согласился Элияху, глядя на то, как она укладывает начинку на тесто. «Приходи, — он посмотрел на толстые, каштаново-рыжие косы, и вдруг подумал: «А я ведь ее больше никогда не увижу, наверное. Хотя нет, Федор Петрович говорил, что они в Венецию собираются, а Падуя там рядом. Да все равно, — он подавил вздох, — даже и думать об этом не смей, нельзя, нельзя».
— Ты что это? — подозрительно спросила Марья, поднимая ухватом противень с пирогами, устраивая его на треноге в печи.
— Так, — юноша натянул полушубок, — я с этой войной все праздники наши пропустил, вот, вспомнил их.
Они вышли на прибранный двор, и Марья, поправив соболью шапочку, глядя на купола церкви Всех Святых, вдруг, тихо сказала: «Если бы не батюшка с матушкой, я бы никогда в этот монастырь не поехала. Ненавижу все это».
— Что? — спросил Элияху, когда они миновали стену Китай-Города и вышли на Варварку.
Вокруг было шумно, кричали разносчики сбитня и пирогов, пахло печным дымом, распиленным, свежим деревом, и Элияху подумал: «И вправду, как Федор Петрович говорил — к весне и город отстроят».
— Это, — Марья повела рукой в сторону кремлевских соборов. В низком, сером, уже зимнем небе метались, голосили галки. «Я же — она дернула губами, — с двух лет по всем этим монастырям и церквям бродила, с матушкой. Снаружи там одно, а внутри…, - девочка тяжело вздохнула и вдруг сказала постным, смиренным голосом: «Благотворящий милостыню дает взаймы Господу». Кинут тебе медную монету, а сами бегут, руки у богачей целуют. Ну, их! — она махнула рукой, и подняв темно-синие, большие глаза, спросила: «А у вас нищие есть?»
— Дай мне руку, — сказал Элияху, — тут, на площади, толкотня такая, что не пробиться. Пряник хочешь?
— Угу, — кивнула Марья, и, вгрызаясь крепкими зубами в коврижку, рассмеялась: «Знаю, что нет. Мы же с мамой долго по Польше ходили, я видела, как вы живете. По-другому».
— Да, — тихо ответил Элияху, когда они уже миновали мост через Неглинную. «По-другому, Марья. У нас — юноша помолчал, — община людям помогает. Сирот учат бесплатно, девушек, у кого приданого нет, замуж выдают. И вообще, — он вздохнул, — написано, что даже если ты сам — на подаяние живешь, все равно, обязан, делиться с теми, кому хуже».
Он внезапно ощутил, как девочка пожимает его ладонь, — сильно, уверенно. «Вот, — весело сказал Элияху, остановившись перед крепкими, высокими, новыми воротами усадьбы Вельяминовых, — ты и дома!»
Марья прожевала пряник и мрачно отозвалась: «Дома, да».
В Смоленском соборе Новодевичьего монастыря было людно, и Ксения, сдвинув пониже креповую наметку, перебирая лестовку, подумала: «Говорили, что ранен был Федор Петрович, и тяжело, а вон, смотри-ка, совсем оправился. И сыновья его как выросли, красавцы, что один, что другой. Старший мальчик на сродственнице царя будущего женится».
Она метнула быстрый взгляд в сторону притвора, где на стене, закрытая блестящим, изукрашенным драгоценными камнями окладом, висела новая икона — праведных сестер Марфы и Марии с Иисусом.
Ксения перекрестилась и шепнула себе: «Господи, хоша бы один раз он на меня посмотрел, мне больше и не надо ничего».
Она подняла голову и столкнулась с его взглядом. Мужчина сразу же отвел глаза, и, наклонившись к маленькой, изящной женщине, что-то ей прошептал.
— Жена, — подумала Ксения, чуть раздув тонкие ноздри. «Так вот она какая». Инокиня взглянула на соболью душегрею, на опашень, расшитый золотом, на ожерелья, что украшали стройную шею, и увидела сзади девочку — лет восьми. У той были темно-синие, серьезные, совсем не детские глаза.
— Ну конечно, езжайте с Петей, — ответила Лиза едва слышно, — раз вам в Кремль надо. Степа меня с Марьей домой привезет.
Федор ласково коснулся руки жены, и, поманив за собой старшего сына, перекрестившись, вышел из душного собора, в прохладный, уже начинающий клониться к закату московский день.
— А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем, — вспомнил Федор, и, не оборачиваясь, сказал сыну: «Поехали, князь Пожарский нас ждет».
Марья проводила взглядом отца и, увидела глаза инокини напротив — темные, большие, прозрачные. «Я ее помню, — подумала девочка. «Мы ее здесь и видели, в Новодевичьем, как на Москву пришли. Матушка ей сказала что-то, а она и сомлела».
— Матушка! — Марья подергала мать за рукав душегреи, — смотри, вон инокиня Ольга, дочь Годунова, Бориса Федоровича.
Лиза, перекрестившись, слушая пение хора, посмотрела на ряды монахинь, и вдруг чуть пошатнулась. — Боль, — подумала она. «Да, я же больше ничего не помню. Только глаза эти, и боль у нее внутри, будто там все огнем выжгли. Бедная, бедная женщина — ребеночка потеряла, Господи, упаси меня и Федю от сей беды, мы же знаем, что это такое — когда дитя любимое, что носишь — умирает».
Служба закончилась, и Лиза услышала рядом шелестящий голос неприметной девушки в облачении послушницы: «Боярыня-матушка, инокиня Ольга велела передать, что молиться за вас будет, и за семью вашу».
Лиза перекрестилась и тихо сказала Марье: «Иди, доченька, погуляй со Степой во дворе, я сейчас».
В жарко натопленной келье, в медной, большой клетке прыгал, щебетал щегол. Ксения бросила птице семян и спокойно сказала: «Я ведь Федора Петровича помню, Лизавета Петровна, как батюшка еще жив был, он из-под Кром с донесением приехал, с поля боя.
Говорили, ранен он был сейчас, как поляков из Москвы гнали?»
Лиза попробовала душистый, ароматный, теплый сбитень, и улыбнулась: «Очень вкусно, Ксения Борисовна, спасибо вам. А Федор Петрович, да — осколком его в спину ударило, но, благодарение Господу, выздоровел».
Ксения посмотрела на каштановые волосы, что выбивались из-под изукрашенной жемчугами кики и улыбнулась: «И детки, у вас какие, прекрасные, Лизавета Петровна, чтобы не сглазить. Ну да не волнуйтесь, у меня глаз легкий, хороший».
Лиза вдруг коснулась красивой, сухой, с длинными пальцами руки инокини и тихо проговорила: «Ксения Борисовна, а я ведь вас помню. Как я еще без разума была, мы тут с дочкой милостыню просили, у собора Смоленского».
— Да, — медленно сказала Ксения. «Я вас — тако же помню, Лизавета Петровна. Ну, как все у нас теперь на Москве спокойно стало, так вам еще деток завести надо, — тонкие губы улыбнулись. «Теперь-то не страшно».
Боярыня вздохнула. «Ах, Ксения Борисовна, так мне весной уже тридцать шесть было, все же не молода я. Не получается пока, — синие глаза погрустнели.
— Травница у меня есть, — Ксения погладила маленькие, нежные пальцы женщины, — Агафья
