— Спасибо, — наконец, сказал он, и, прижав пальцы к белоснежному запястью, улыбнулся: «У тебя сердце колотится».
— У тебя тоже, — услышал юноша независимый голос. Марья рассмеялась, и он, с сожалением выпустив ее руку, опустив глаза, увидел, как поблескивает в открытом сундучке старое, тяжелое золото. Рысь на рукояти кинжала, поднимала голову, чуть оскалившись, и Элияху подумал: «Так же и она, да».
— И не смотри на меня, — сердито велела девочка. Она потянулась и, достав из сундучка книгу, устроившись в кресле, сказала Элияху: «Ты только поправляй меня, если неправильно».
Он слушал ее звонкий голос, читающий знакомые ему с детства молитвы и вдруг подумал, глядя на солнце, что медленно садилось над рекой: «И служил Яаков за Рахиль семь лет, и они показались ему — как несколько дней, потому что он любил ее».
Джованни протянул ноги к огню и сказал, наливая себе вина: «Видишь, мальчик мой, — он повертел в руках серебряный бокал, — у Майкла и Мэри взял, им же и верну, как буду уезжать. Так что вашу посуду не трогаю, — он улыбнулся.
Хосе поворошил дрова в камине и отец, глядя на него, спросил: «Скажи мне, у тебя и Мирьям — все хорошо?».
Мужчина вздохнул, и, откинувшись в кресле, увидев темные, пытливые глаза, ответил: «Ну, ты же знаешь, папа, я говорил тебе — она все еще мучается, из-за Авраама. Вбила себе в голову, что он сын, — он помолчал, — того мерзавца».
Джованни потянулся и взял смуглую, сильную руку мужчины. «А ты, мальчик мой, — сказал он тихо, — ты подумай. Она ведь кормит, не работает, а Мирьям из тех женщин, которые, в общем, — он усмехнулся, — не для домашней жизни созданы. Ну, как мать ее, донья Эстер.
Вот и получается — не занята она, и всякие мысли в голову лезут. А ты что? — он испытующе взглянул на сына.
Хосе улыбнулся. «Да я их всех, папа, — мужчина махнул рукой в сторону опочивальни, — больше жизни люблю. И Мирьям это видит. Ну да недолго осталось, — как в Амстердам вернемся, — так она опять практиковать начнет. Уже и домой хочется.
— Домой, да, — Джованни закрыл глаза и подумал: «Господи, в феврале я в Данциг поехал. И мальчик этот, внук Марты — тоже сказал, что как сын у него родился — так он в Польшу и отправился. Нет, в усадьбу, в Оксфордшир, и все лето там просидеть. Ремонт надо сделать, сад в порядок привести. А следующим летом Полли и Кеннет уже в Ольстер отплывают, ну, да написали — у нас погостят сначала. Вот и хорошо».
— И все равно, — он выпил вина, — ты с ней будь ласковей, мальчик мой. Оставьте детей на меня и Марию, хоть ненадолго, а сами сходите куда-нибудь, на лодке покатайтесь, просто, — он улыбнулся, — за руки подержитесь. А то вы, наверное, все о работе и детях говорите, да?
Хосе кивнул и вдруг, подойдя к окну — ставни были распахнуты, золотой закат играл над Сеной, — присел на каменный подоконник. «Конечно, папа, — тихо сказал он. «Мирьям завтра с утра по лавкам идет, а потом мы с ней и погулять можем, мне только вечером во дворец, они же все тут — мужчина зевнул, — до обеда спят, а ночью — едят и в карты играют. Совершенно невозможный распорядок дня.
Джованни рассмеялся и, встав рядом с сыном, обнял его за плечи: «И ты тоже, мальчик, — иди в постель. Отдохни, устаешь ведь».
— Как ты себя чувствуешь? — вдруг спросил Хосе, прикладывая пальцы к его запястью. Сердце билось спокойно и ровно, и мужчина подумал: «Ну, ничего. Папа еще успеет и правнуков увидеть, наверное».
Джованни усмехнулся и подтолкнул сына: «Да хорошо я себя чувствую, милый мой. Иди, зеваешь уже».
Хосе прошел по коридору, и, заглянув в опочивальню, улыбнулся — жена спала, прижимая к себе девочку. «Милые мои, — подумал он, на мгновение, коснувшись нежной щечки младенца. У него в спальне было прибрано, пахло травами и немножко — молоком. Авраам заворочался в своей маленькой кроватке и сонно сказал: «Папа…»
— Я тут, мое счастье, — Хосе присел рядом и взял его на руки. «Песню, — потребовал мальчик, поерзав, прижавшись к нему.
Durme, durme mi alma donzel a, Durme, durme sin ansia y dolor, — ласково запел мужчина и услышал, как сын, обхватив его шею руками, шепчет: «Люблю».
— Я тебя тоже, сыночек, — Хосе покачал его, и застыл, — мальчик зевнул и заснул — мгновенно, положив голову ему на плечо.
Мирьям оглянулась — утро было солнечным, свежим, с реки дул легкий, ласковый ветерок.
Она вздохнула и, толкнув дверь постоялого двора, сказала: «Добрый день, месье. Комнату по часам, пожалуйста».
Мужчина принял серебро и, подмигнув, спросил: «Желаете, мадам, я вино принесу наверх.
Хорошее, бургундское».
— Красавица, какая, — подумал хозяин, искоса рассматривая женщину. «Ну, посмотрим, кто сюда явится. Бледная, конечно, ну да это она волнуется, дышит-то вон как. И высокая, мне вровень будет».
— Нет, спасибо, — рассеянно сказала Мирьям, поправляя, берет. «Вы только проследите, месье, чтобы нас никто не беспокоил».
— Не извольте волноваться, мадам, — с готовностью ответил хозяин. «Поднимитесь на второй этаж, первая комната направо. Там все убрано, чисто».
Мирьям прислонилась спиной к хлипкой, деревянной двери и оглядела каморку с рассохшейся, застланной дырявыми простынями кроватью. «Господи, что я делаю, — подумала она, и, сняв, берет, бросив его на покосившийся стол, — встряхнула каштановыми локонами.
— Но я не могу, не могу иначе, — женщина подошла к окну. Стройка была видна, как на ладони и Мирьям почувствовала, как бешено, быстро, прерывисто колотится ее сердце. «Один раз, — сказала она твердо. «И все, и никто ничего не узнает. И последствий не будет — я об этом позабочусь. Господи, — она схватилась длинными, нежными пальцами за край стола, — это же наваждение какое-то, я о нем всю зиму думала, только о нем…»
— Вот, так и сидите, — велел мужчина. «Я знаю, — он усмехнулся и раскрыл альбом, — вам нельзя рисунки с картинами дома держать, — но это я так, — он взялся за карандаш, — для себя.
Мирьям подперла подбородок рукой и вдруг спросила: «Почему?»
— Потому что, — он на мгновение поднял рыжую голову, — я каждый день что-то рисую, иначе нельзя, и потому, что — голубые глаза заблестели искорками огня, — вы очень красивая женщина, кузина. Вы на своего отца похожи, ну, да вы, наверное, знаете.
— А вы его помните? — Мирьям все смотрела на огромные руки. «Как он это делает? — вдруг подумала женщина. «Такими руками камни таскать, а он — кружево рисует, и так тонко».
— Помню, конечно, — он рассмеялся. «Ваш отец о Новом Свете нам рассказывал. Нас тогда много детей в усадьбе жило, — ваши братья, Николас и Майкл, сестра моя покойная, Тео, жена моя, ну, она тогда еще младенцем была. А Полли и Мэри еще не родились. Ну, а потом — отец ваш близнецов забрал, и в Новый Свет уехал.
— Вот, — он встал и показал ей альбом, — посмотрите, смотреть-то можно вам.
— Можно, — едва слышно сказала Мирьям, глядя на рисунок. Женщина смотрела на нее, — прямо и твердо, не отводя глаз, и она вдруг сказала: «Как вы сумели…»
— Ваш отец так смотрел, я помню, — Мирьям вскинула голову и подумала: «Господи, какой он огромный, всю комнату собой занимает».
— И еще, — он отложил альбом, — ваш отец, кузина — он никогда ничего не боялся.
Мирьям поднялась, и, не отнимая пальцев от ручки кресла, чувствуя, как стучит ее сердце, сказала: «Я тоже, кузен. Не боюсь».
— Вот и хорошо, — он нагнулся и поцеловал ее в губы — долго, медленно, притягивая ее к себе, не отпуская, взяв за руки.
В дверь постучали и Мирьям слабо, чувствуя, как перехватило у нее горло, сказала:
«Открыто!»
Мэри зевнула и, подняв голову от подушки, прислушалась — в комнатах было тихо, только откуда-то
