катались, в горы ездили — охотиться, да и погода там лучше, чем в Париже. А я занимался в архивах его Святейшества, изучал документы по французской истории, я ведь хочу книгу написать, — он зарделся, и Лиза ласково сказала: «И напишешь, конечно. А потом, следующей весной, непременно приезжайте в Лондон, погостите, и отправимся все вместе обратно, на континент».
— Я очень счастлив, — вдруг сказал Франсуа, уже, когда они выходили на площадь. «Я даже не знал, что так бывает, мадам Изабелла…
— И Степа тоже — весь светится, — подумала Лиза, глядя на младшего сына. Тот уже шел к ним, и, улыбнувшись, взяв юношу за руку, подтолкнул его в сторону Лоджии Ланци. «Тот Персей, работы синьора Челлини, который тебе так нравится — я его зарисовал».
Федор посмотрел на идущую к нему через площадь жену и сказал себе: «Вот такой я ее и видел да. Вечная весна, вечная радость. Господи, как хорошо, что она меня простила».
— Мальчики за Янушкой присмотрят, — сказал он, наклоняясь к ее уху. «А Элияху по лавкам пошел, за подарками. Может, хочешь проверить, как там с обедом, на нашем постоялом дворе?»
— А как там с обедом? — Лиза подняла бровь.
Он обернулся и посмотрел на Янушку — тот сидел на теплой брусчатке площади, набрасывая очертания башни палаццо, солнце играло в рыжих волосах, и Федор вдруг рассмеялся:
«Когда мы с матушкой тут жили, я тоже — часами на этой площади рисовал. А с обедом, — он захлопнул свой альбом, — ну, не знаю, я бы тоже — прогулялся, посмотрел. Все равно — только на закате уезжаем».
Рыжие ресницы дрогнули, он сдержал улыбку и Лиза, приподнявшись на цыпочках, тихо сказала: «Ну, хорошо».
Федор внезапно взял ее руку — мягкую, маленькую, и склонился над ней, прикоснувшись губами к запястью. Лиза вздрогнула и едва слышно сказала: «Люди же вокруг».
— Ну, так, — он поднял голубые глаза, — пойдем туда, где нет никого. Пожалуйста.
В распахнутые ставни комнаты было слышно, как били колокола флорентийских церквей. От шелковых простынь пахло вербеной. Лиза пошевелилась, и, приняв от него серебряный, запотевший бокал с холодным вином, поднявшись на локте, спросила: «Что это ты так смотришь?»
— Я не знаю, — сказал Федор, протянув руку, заправив за ухо прядь каштаново-рыжих волос, — как мне тебя благодарить, Лиза. Я тебя люблю, и буду любить — сколь мы живы.
Она выпила, и, отставив бокал, наклонившись над ним, шепнула: «Попробуй». Вино пахло солнцем, нежностью, цветущим лугом, ее губами.
Федор закрыл глаза, и, устроив ее на себе, обнимая, гладя по голове, шепнул: «Теперь мы оба дома, любовь моя».
— Навсегда, — Лиза положила голову ему на плечо, и, вдохнув запах краски, свежего дерева, прижав к щеке его огромную руку, повторила: «Навсегда».
Часть шестнадцатая
Лондон, июнь 1615 года
В изящном, отделанном шелковыми, темно-зелеными панелями, кабинете, было тихо. Чуть слышно тикали бронзовые часы на мраморной каминной доске, в открытом окне поблескивала Темза — широкая, мощная, коричневая.
Два портрета в золоченых рамах висели совсем рядом — стройная, в черном камзоле женщина сидела вполоборота, чуть улыбаясь, закинув ногу на ногу. Бронзовые волосы были свернуты узлом на затылке. На соседней картине седоволосый, высокий мужчина в белоснежной, распахнутой на шее рубашке, стоял, облокотившись о камин, положив руку на эфес шпаги. Карие глаза чуть усмехались.
— Хорошо получилось, — подумала Марфа, на мгновение, подняв голову от писем, разложенных перед ней. «А Федя теперь Питера и Рэйчел пишет, с детьми, к осени и закончит уже».
Она отложила перо и посмотрела на лаковый, китайский поставец, что стоял на бюро.
Маленькие ящички были помечены ярлыками: «Москва», «Амстердам», «Париж», «Венеция», «Нортумберленд», «Джеймстаун», «Шотландия».
Марфа вытащила последний ярлычок, и, отрезав серебряными ножницами полоску бумаги, написала своим четким почерком: «Ольстер». Поменяв ярлычки, она чуть вздохнула, и, улыбнувшись, бросив взгляд на письмо, что лежало сверху, отрезала еще одну полоску.
«Квебек», — написала женщина, и, надев тонкие, в золотой оправе очки, начала читать.
— Милая, дорогая матушка! У нас все хорошо, дом стоит прямо над рекой Святого Лаврентия, и здесь, как и на Москве — куда ни глянь, все леса и леса. Зимой мы ездили охотиться на медведей, Стивен сам убил одного, а ему ведь всего четырнадцать. Дети растут и радуют нас, Марта души не чает в своем младшем брате. Михайло Данилович очень занят, да и я тоже — лечу индейцев, езжу к ним в стойбища и, как всегда, пишу свои заметки. Посылаем всем привет, и, милая матушка, надеемся, что мы еще увидимся. Ваши любящие дети, семья де Лу.
На отдельном листе был приложен изящный рисунок пером — бревенчатый, двухэтажный дом, что стоял на берегу величественной реки. Марфа посмотрела на детские ладошки снизу и улыбнулась — под ними было подписано «Марта и Анри».
Она положила письмо в еще пустой ящичек и взяла следующее:
— Дорогая бабушка Марфа Федоровна! Посылаем вам поклон с Москвы. У нас все по-прежнему, Феденька растет, и уже бойко разговаривает. Петя посадил его на коня, маленькому очень нравится. Как всегда, вы можете передавать письма через Краков, Петя, когда ездит в Польшу, непременно навещает пани Горовиц и ее семью. Остаемся ваши преданные внуки, Петр и Марья Воронцовы-Вельяминовы.
— Милая, любимая бабушка! Ваш правнук, сэр Роберт Пули передает вам привет, и говорит, что подарки ему очень понравились, — Марфа усмехнулась. «У нас все по-прежнему, Джон купил еще несколько судов, и дела идут отлично. Мы привели в порядок усадьбу, так что, когда приедете к нам в гости, вы ее и не узнаете. Ждем вас следующей осенью с дедушкой Виллемом, на охоту. Ваши любящие внуки, Энни и Джон Гудзон».
— Дорогая бабушка! Мы обязательно приедем следующей весной, хотя мой наставник, месье Клод Молле, ворчит, и не хочет меня отпускать больше, чем на две недели. Ну да ничего, — Марфа, на мгновение, закрыла глаза и представила себе улыбку внука, — все равно мы вас повидаем. Планы садов для вас и дяди Джованни я уже делаю, и пошлю их батюшке. Насчет сыров и вина не волнуйтесь — с этим письмом мы вам кое-что передаем, и так будет дальше.
Ждем вас в Париже и обещаем накормить таким обедом, какой вы вряд ли получите на той стороне пролива. Тысяча поцелуев, ваши внуки Стефан и Франсуа.
— Милая бабушка! Тетя Мирьям и дядя Хосе вам пишут отдельно, а у меня все хорошо. Я занимаюсь, присматриваю за Авраамом и Эстер, и много читаю. Батюшка и матушка останавливались у нас, когда ехали в Лондон с Янушкой, мы с ним очень подружились, и договорились, что следующим летом будем все втроем — я, он и Элияху, — кататься на лодке.
Передаю вам поклон от дона Исаака и доньи Ханы, они не болеют, ну, да, впрочем, я, конечно, за ними присматриваю. Ваша любящая внучка, Сара-Мирьям.
Марфа аккуратно разложила письма по ящичкам и взялась за последнее.
— Дорогая сестрица! Ждем вас осенью, проведете у нас зиму, а обратно поплывете с Покахонтас, то есть прости, Ребеккой Рольф, ее семьей и другими индейцами, раз уж его Величество поручил вам с Виллемом за ними присматривать, пока они в Англии. Наша Мария была крестной матерью Покахонтас, а Дэниел — крестным отцом ее сына, Томаса Рольфа. Дети растут и радуют нас, мой Дэвид и Теодор — лучшие друзья. Тео преуспевает в музыке, посылаем вам новые ноты, что она написала, вместе с Марией. Твой любящий брат Мэтью Бенджамин-Вулф.
Марфа убрала письмо, и, повернувшись к двери, что вела в опочивальню, улыбнулась: «Я тут!»
Она привстала, и, поцеловав мужа в щеку, спросила: «Ну что?»
Виллем рассмеялся и, опустившись в большое кресло у камина, усадил ее на колени:
