— Масальский за вдовствующей государыней Марией Федоровной поехал, говорят — тихо проговорил Федор.
— Да она совсем помешалась, — махнул рукой Шуйский, — ей вас покажи, — она вас своим сыном признает. А что это за колы у Троицкой церкви стоят, с трупами?
Федор вспомнил исклеванное птицами до костей лицо зятя, — он пришел на Красную площадь перед рассветом, когда Москва еще спала, и потом, найдя какую-то захолустную церквушку, поставив свечку, долго стоял на коленях перед образом Спаса, — и, чуть дернув щекой, ответил: «То люди, что с царем Федором Борисовичем погибли, защищая его. А Семен Никитич Годунов, говорят, в Разбойном приказе умер, пытали его, раненого».
Шуйский помолчал и спросил: «Ксения Борисовна где?».
— С той ночи пропала, — почти неслышно ответил Федор, и, вздохнув, чуть не добавил: «Тако же и сестра моя, и племянница».
Князь потрещал грязными, с обломанными ногтями, пальцами, и вдруг сказал: «Лучше бы ей постричься было, как этот, брат короля датского, жених ее, умер».
Федор вдруг отодвинул бутылку с водкой и жестко сказал:
— Вот что, Василий Иванович. О том, кто на престол царей московских сядет, мы начнем думать, опосля того, как голова самозванца с плахи покатится. А пока — Ксения Борисовна, коли жива она, дай Бог ей здоровья, — мужчина перекрестился, — законная наследница трона.
— Сами помните, — Воронцов-Вельяминов усмехнулся, — как вы Борису Федоровичу помогали державой завладеть, а царевна Ксения — дочь его, не кто-нибудь.
Шуйский побагровел.
— Было б у вас больше ума, — вздохнул Федор, — ничего бы этого не было. А что Борису Федоровичу царствовать хотелось — так посмотрите, чем все это закончилось — колами у церкви Троицкой, и страной, которую сейчас всякое отрепье разворовывать будет. Так что пока руки к Москве не протягивайте, не надо, мой вам совет.
Князь, было, хотел что-то ответить, но сдержался.
— Помыться можно тут? — мрачно спросил Шуйский. «А то мы вторую неделю в канавах ночуем, хорошо еще, что лето на дворе».
— Мойтесь, — Федор показал на занавеску, что разделяла светелки, — у Никифора Григорьевича одежда есть, он краденое скупает. Если вам девка потребуется, скажите ему, на ночь пришлет кого-нибудь. И приходите, — Федор прислушался к звону соборных колоколов, — опосля заутрени народ начнет собираться, говорить с ними будем.
Когда Шуйский ушел, Федор отворил дверь и тихонько свистнул.
— Что у Масальского на усадьбе? — спросил он парнишку, — грязного, чумазого, что взбежал по лестнице. «Никто не выходил?».
— С тех пор, как сам уехал, — шепелявя, ответил мальчик, — все тихо. Там этот, толстый, ну, с бородой русой.
— Голицын, — пробормотал Федор. «А с черной бородой, тоже высокий, — поинтересовался он.
«Ну, я тебе описывал его?».
— Того не видел, — развел руками мальчик.
— Ну, возвращайся туда, следи, — велел Федор, и, протянув мальцу медную денежку, — отпустил его.
Он высунулся в раскрытые ставни и посмотрел на быстро бегущий к Москве-реке ручей.
— Куда ж ты, сука, делся? — прошептал Федор. «И Марья с Ксенией — неужели Масальский их с собой увез, туда, на Шексну, вдовствующая государыня там была вроде, в Горицком монастыре? Ладно, — он задумался, — сначала пан царевич, — а потом все остальное.
Князь Голицын брезгливо повертел в руках грамотцу и прочел: «Сие не царь Димитрий Иоаннович, а самозванец, который хочет православную веру истребить и церкви разрушить».
— Ну-ну, — протянул Василий Голицын, и вдруг взорвался: «Что эти, грамоты, с неба падают на Красную площадь и на Китай-город! Государь завтра в Москву въезжает, под звон колокольный, со свитой боярской, духовенство его во вратах Кремля с образами ждет, и тут это — Голицын щелчком перебросил грамоту Болотникову. «Где он? И Шуйский где, как пропал из-под Тулы, так и не видели его!».
— Этого тоже никто не видел, — мрачно сказал Болотников, потирая обросшее, бородой, усталое лицо. Он посмотрел в серые глаза Голицына и вдруг вспомнил ту ночь, в подполе на усадьбе у князя Масальского.
«Я же ему тогда сказал, — один глаз тебе выжег, и второй выжгу, — где пан Теодор? Я же видел вас двоих вместе, ночью, как ты с усадьбы его выходил. Где он? Ничего не сказал, только, когда я горло ему перерезал уже, прохрипел: «Мэри…». Жена это его, да, и девка там еще у них была, дочь, велели к приезду государя их в Кремль доставить, тайно, вместе с Ксенией».
Болотников встряхнул головой и твердо продолжил: «Найдем мы его, князь Василий, человек-то он видный, сами знаете, не пропустить. И Шуйского тако же, рядом на плахе лежать будут».
— Ну-ну, — процедил Голицын и поднялся. Болотников продолжал сидеть.
— А ну встань! — велел князь.
— Еще чего! — отозвался Болотников и его карие глаза, заиграли злыми искрами. «Я не как некоторые, — усмехнулся мужчина, — я государю еще там, в Польше поверил, и помог ему поболе, чем те, что потом в Тулу прибежали — на верность присягать.
Голицын сцепил, зубы и грубо сказал: «Баб этих сегодня ночью, куда надо отправь, и тихо, чтобы не видел никто».
— Да уж понял, — лениво ответил Болотников, ковыряясь во рту.
Мэри присела на лавку и пристроила голову дочери у себя на коленях. Энни лежала, сжимая в детских, нежных пальчиках кинжал.
— Мама, — девочка подняла запухшие от слез, красные глаза, — а папу похоронили? Я хочу к нему на могилу сходить, можно? Где она?
— Не сейчас, доченька, — Мэри поцеловала льняные локоны. «Ты же видишь — женщина показала на запертую дверь, — нам не выйти отсюда, и пистолет у меня забрали».
— Почему ты его отдала? — горько спросила Энни. «Ты же смелая, взяла бы и убила их».
Лазоревые глаза матери помрачнели.
— Потому, доченька, что нельзя мне сейчас рисковать, — Мэри помолчала. «У меня ты на руках, ее высочество, — она показала на Ксению, что лежала на лавке напротив, отвернувшись к стене, — нельзя мне умирать, милая. Раз папы больше нет, то я теперь за все отвечаю.
Мэри подумала: «И священника нашего не увидеть больше. Я этого Рубца, как не уехал он, — попросила, а он мне только в лицо рассмеялся, и дверь захлопнул. И Федор где — один Господь ведает. Лиза на Волге, все легче, когда сбежим, можно будет туда пробраться.
Пойдем нищенками, на нас никто и не посмотрит».
Дочь задремала, — быстро, чуть посапывая, а Мэри все укачивала ее, пока не услышала тихий голос: «Марья Петровна?».
— Вы поспите еще, Ксения Борисовна, — устало попросила женщина. «Все равно тут, — она обвела глазами пустую, с одним деревянным ведром, и кучами соломы у стен, горницу, — делать нечего».
Девушка повернулась к ней и, подперев темноволосую голову рукой, сказала: «Мне так жаль, так жаль, что вы мужа своего потеряли, Марья Петровна. Простите, пожалуйста».
— Ну что вы, — Мэри осторожно опустила голову дочери на грязную подушку. Она присела рядом с царевной, и вздохнула. «Что сердце у меня по нему болит — так, сколько буду жить, рана эта не закроется».
— Я знаю, — после долгого молчания проговорила Ксения, — что они у него выведать хотели.
Он же тем вечером к Федору Петровичу ходил, ну, Воронцову-Вельяминову, видели вы его, наверное. Ну, они у него, должно быть, и спрашивали — где встречались. Они ведь Федора Петровича боятся, батюшка, как жив был еще, рассказывал — когда самозванца под Добрыничами разбили, Федор Петрович там целые деревни сжигал».
Мэри посмотрела на румянец, что заиграл на щеках девушки, и, взяв ее руку, спросила: «Это о нем вы
