стоило бы в ближайших местах к столице принять меры предосторожности. И как в воду глядел. В Старой Руссе убили городничего, разграбили питейные дома, захватили и подожгли полицейские участки. Возбужденные слухами крестьяне поддержали солдат. Но как ни странно, резервные полки, воевавшие в Польше, не уклонялись от приказов, хотя и не проявляли привычной покорности. Зверства и кровопролития было много. С офицеров срывали погоны и убивали чем придется. Подобная доля ждала врачей..
— Отрава! — кричали люди, обнаружив где-либо медицинские снадобья. — Бей отравителей! Не жалей!
— Причина не только в невежестве, — говорил Дубельт. — Поселяне изнурены муштрой и трудятся против воли. Сие изобретение Аракчеева надобно и давно пора
Он обожал замысловатые словечки. Когда император поехал в Старую Руссу унять бунтующих, Бенкендорф начал подниматься с постели. Наконец император справился с обстановкой, не отступив, впрочем, ни на шаг от того, что он считал законным. Виновные батальоны раскассировал — кого под суд, кого в дальние гарнизоны. На сей раз никого из обывателей не простил.
— Был бы ты на ногах — послал бы тебя. Орлов более склонен к дипломатии. И вообще, в коляске с ним одна мука. Он в дороге как заснет, так навалится на меня — хоть из коляски выходи. Я ему жалуюсь на него же, а он: что же делать? Во сне равенство: море по колено! Я ему, видишь, во сне не государь. Ах, как мне тебя не хватает, Александр Христофорович! — пожаловался император.
Единственное радостное событие — у императрицы Александры Федоровны родился сын, которого нарекли Николаем. Из Витебска генерал Курута привез гроб с телом цесаревича и княгиню Лович, которая совершенно потеряла самообладание. В дождливый день от Московской заставы шли пешком за колесницей до Петропавловского собора. На половине пути Бенкендорф пересел в карету. Но это еще не все, что ему было суждено пережить в августе. В конце месяца неожиданно умер фон Фок. Держался, держался и как-то сразу сошел на нет. Бенкендорф потерял человека, в котором совершенно не сомневался и мог довериться ему полностью. Фон Фок держал все нити в руках. В первый момент Бенкендорф растерялся. Кто будет заниматься повседневными делами? Сам он чаще при императоре, который ездит почти столько же, сколько его предшественник. Правда, сейчас есть Дубельт, но Дубельт человек военный и склонен пускать в ход силу, а сила в делах высшей наблюдательной полиции должна маячить поодаль. Высшая наблюдательная полиция есть искусство, ничем не напоминающее военное, хотя и соприкасающееся с ним. Высшая наблюдательная, сиречь тайная полиция есть и око, и ухо, но главным образом разум. Око да ухо без разума и анализа мало что способны совершить. Фон Фок выражался на сей счет колоритно:
— Наша служба — не будошник с алебардой, а профессор на кафедре, чиновник в министерстве, журналист в газете, врач в больнице, балерина в театре и даже придворный в великосветском салоне, потому что тайная полиция есть всепроникающий надзор. А будошник над чем способен надзирать? Над прачкой да почтальоном! Впрочем, и прачка, если ее обучить, более даст пользы, чем тот же самый будошник.
Пуще остальных скорбели о фон Фоке именно те, кто подвергался надзору, и даже те, кто томился в камерах и казематах Петропавловки и Шлиссельбурга. Ходили легенды о фонфоковских послаблениях — то садик разрешит в крепости завести, то свидание внеочередное даст, то сахар да чай пожертвует, то доносчика на съезжую отправит, то квартальным грозит за взятку отправить к палачу. Именно фон Фок сказал два с лишним года назад Бенкендорфу:
— Пора, Александр Христофорович, орудия пытки уничтожить. А заплечным мастерам — пенсион и из крепостей долой. Слыхано ли дело — тиски да испанский сапог до сих пор беречь!
И вот теперь он лежит совершенно бездыханный и не по?нятый до конца. Кого на его место?! Некого! Тут человек тонкого ума нужен и честнейшего характера. И не зверь! Если взять зверя — все равно что фитиль в бочку с порохом вставить и сесть на нее с трубочкой.
В те дни Пушкин сделал в дневнике запись о смерти фон Фока, назвав его человеком «добрым, честным и твердым». «Смерть его есть бедствие общественное», — писал Пушкин.
«Государь сказал, — продолжает поэт: — Jai perdu Fock; je ne puis que le pleurer et me plaindre de n’avoir pas pu l’aimer[73]. Вопрос: кто будет на его месте? важнее другого вопроса: что сделаем с Польшей?» Заблуждение поэта можно объяснить лишь тонкостью внешнего поведения фон Фока и искусством полицейского. Канул в небытие один из самых злых его ненавистников с 1820 года. Возможно, смерть фон Фока избавила Пушкина от ярого недоброжелателя и сотрудника III отделения, наблюдавшего за ним пристрастно. После исчезновения фон Фока с политической арены за Пушкиным уже никто никогда так пристально не следил.
Едва фон Фок свалился и Лерху стало ясно, что дело швах, Бенкендорфу начали предлагать разных кандидатов: генералов, камергеров, сенаторов, а иногда и абсолютно никому не ведомых соискателей без имени, отчества и даже отечества — какого-то фон Циммермана, например. Ходатай толком не знал фамилии, но зато с жаром утверждал, что он пречестнейший малый и весьма поднаторевший в делах сыска человек. Бенкендорф на всякий случай выслал фон Циммермана из Петербурга вон.
Между тем в Польше готовился штурм Варшавы. Выбор Паскевича оказался удачным. Внутри восставших обнаружились разногласия. Литва от смуты отпала. Из трех генералов на родину вернулся лишь Дембинский. Генерал Скржинецкий избегал открытого боя с Паскевичем, и его обвинили в измене. Князь Адам Чарторыжский бежал из города. Генерал Рожнецкий доносил из театра военных действий: в Варшаве анархия! Верх взяли, как всегда, крайние силы. Правительство возглавил непреклонный противник России генерал граф Ян Круковицкий. Командование перешло к генералу Малаховскому. Начались переговоры. Однако нынешняя польская верхушка не желала внять голосу рассудка. Бонавентура Немоевский заявил: переговоры только на основе Манифеста польского народа. Ну как с восставшими переговариваться, если русский император уже не король польский?!
Два дня Паскевич штурмовал Варшаву, и 4 сентября император, выехавший встречать курьера князя Суворова на Пулковскую дорогу, получил депешу: «Варшава у ног вашего императорского величества!» Внук первого покорителя Варшавы привез сие поразительное известие. Возжженная изменой война прекратилась. Она стоила России шестидесяти тысяч жизней. А Польше? Никто того точно не исчислил. В Царском Селе давно так не ликовали.
— Едем в Первопрестольную, — сказал император, обнимая Бенкендорфа. — Наконец-то высплюсь в коляске спокойно. Бедный Дибич! Бедный Константин! Скоро мы расстанемся с этим несчастливым годом. Что нам сулит новый?!
Вечером Бенкендорф решил взять в управляющие приглянувшегося ему сенатского чиновника Александра Николаевича Мордвинова.
Начало заката
Лето 1837 года в Прибалтике было сухим и мягким. Оно раскрывало, казалось, редкие преимущества янтарного края и утаивало недостатки. Море в заливах лежало особенно спокойно, а сосны подступали особенно величаво, и распространяемый аромат кружил и пьянил голову. Неделю назад Бенкендорф получил с фельдъегерем депешу, что в начале июня в Фалль приедет граф Воронцов, чтобы проведать его после тяжелой болезни, случившейся в начале весны. Болезнь сразила Бенкендорфа в самое неподходящее время, когда общество было взволновано недавней дуэлью и смертью Пушкина, а III отделение — Дубельт, Сахтынский и остальные искали автора пасквиля, присланного поэту на дом 4 ноября прошлого года. На сей счет существовали разные предположения, однако чаще иных мелькала фамилия некоего Тибо — учителя французского языка. Вот в какой момент Бенкендорф почувствовал сильное недомогание. Однако он лег не сразу. И только когда он едва не потерял сознание 2 марта в присутствии императора на заседании Комитета министров, вмешались придворные эскулапы во главе с Арендтом — лекарем внимательным и искусным.
Бенкендорфа привезли на Малую Морскую. Дома — никого, ни Елизаветы Андреевны, ни дочерей. Арендт послал за графом Орловым и зятем Бенкендорфа князем Белосельским. Немедля собрали консилиум — Ерохина, Лерха и еще троих врачей. И начали больного пичкать лекарствами — испанские мухи,
