очень эффектно в конногвардейском мундире. Обошел медленно все комнаты и дортуары, похвалил за соблюдаемую чистоту и порядок. Графа Константина он застал разыгрывающим гаммы на флейте. Сказал ему несколько ободряющих слов по-немецки.
— Я хорошо знал и уважал твоего покойного отца, — улыбнулся император.
В ответ на любезность граф Константин сыграл мелодию «Боже, царя храни».
Принц Ольденбургский создал превосходные условия для занятий. Аэрированные комнаты достаточно отоплены, классы, спальни и залы сияют чистотой.
Граф Константин, покинув юридическое поприще, после смерти Бенкендорфа перешел в Министерство иностранных дел и впоследствии занял пост посла в Лондоне, где семье Бенкендорфов создала устойчивую репутацию еще княгиня Ливен.
Граф Константин был весьма осмотрительным и дальновидным человеком. Бенкендорф его очень любил и часто брал с собой в путешествия и на мызу Фалль.
Греч хорошо знал Сахтынского, помогал ему поддерживать связь с европейскими агентами, и более, чем с другими, — с де Кардонном.
— Сахтынский почтенный человек, — сказал Греч. — Он предан был Незабвенному целиком и полностью. Достался в наследство от великого князя Константина. Через Варшаву шла вся заграничная агентура. Кое-кого сразу отправили на Запад, а Сахтынского взяли в Петербург. Возраст был приличный. Трудновато старику было бы приспособиться в Берлине или Вене. В последние годы он сильно сдал — поседел, усох. Но ум имел ясный и сообразительный. Без него Бенкендорф, Орлов и Дубельт пропали бы вчистую. Он всю сеть в руках держал. И за ниточки дергал. Обвести его вокруг пальца никто не умел. Особенно прижимист насчет субсидий. Всяким Толстым, Дюранам да Швейцерам. Хоть сам он и католик, но при нем ничего компрометирующего Бенкендорфа не случилось бы. В III Отделении всегда имелось значительное число поляков…
— Польша может спокойно существовать только в мире с Россией и когда в России мир, — неожиданно и не к месту произнес Булгарин. — Это было моей первейшей заботой. Польше нельзя воевать с Россией. Вот почему я стоял на стороне русских во время событий в Варшаве. Во всей Польше были бунты и заговоры. Ужели есть один такой дурак в Польше, думал тогда я, чтоб верил, будто восстание может победить благоустроенные армии трех государств? Разве я не прав, Николай Иванович?
— Прав, прав. Я знаю: ты Польшу любишь и ей на русском поприще немало послужил, за что тебя и осудить трудно.
— Да, друг Греч! В пропасть ведет отчаянье. А поляки отчаялись! Отчаянье — это порох, а искры брошены извне. В тысяча семьсот восемьдесят девятом году и в тысяча восемьсот тридцатом, когда запасным революционерам надобно было сделать диверсию на север, — они подожгли Польшу. История — то же, что математика: по двум известным отыскивают третье неизвестное. Заговоры и бунты в Польше, а огонь тлеет теперь в Германии: в Пруссии и Австрии. В Германии приготовлялась революция, а поляков разожгли, чтобы занять державы. Народ наш живой, легковерный и удобовоспламенимый! Я писал Бенкендорфу: зачем хотите пробивать лбом стену и идти на Варшаву со стороны Праги. Ведь можно переправиться через Вислу на прусской границе и подойти к Варшаве со стороны Воли! Я-то знаю, что говорю. Мой отец воевал — дело прошлое — с Тадеушем Костюшко. Незабвенный тогда меня не оценил. Ну, пусть ему будет земля пухом!
Дубельт со мной насчет Польши всегда советовался, и Сахтынский не забывал. Случалось, увидит и пошутит: когда Болеслава к нам приведешь? Служить государю надобно с младых ногтей. Молодой граф Константин и Сахтынский, когда почуяли, что дело совсем плохо, позвали в каюту доктора. Умирающий Бенкендорф его и спросил: проживет ли он еще час времени? Доктор ответил, что не ручается. Незабвенный велел племяннику и Сахтынскому опуститься возле койки на колени, и все трое начали молиться. Более в каюте никого не присутствовало. Если бы там находилась какая-то дама, то Сахтынский от Дубельта не утаил бы сие деликатное обстоятельство. Речь идет о безопасности России! И как уходит из жизни ее главный хранитель — небезразлично.
— Это понятно, — согласился Греч. — Безопасность — штука тонкая!
— Вот бы мне очутиться на «Геркулесе»! — воскликнул юный полицейский репортер. — Я бы фельдъегеря, Фаддей Венедиктович, ей-богу, исхитрился опередить. И матерьял бы доставил первым. С пылу, с жару!
— Все равно бы не пропустили. Дожидались бы соизволения государя, — улыбнулся Греч. — У нас даже смерть констатируется только с высочайшего разрешения. А приказал бы государь написать, что Бенкендорф живет вечно, и написали бы вы сию глупость! Вечно живых у нас любят.
— Графу Константину Бенкендорф велел передать государю лично кое-какие секреты и завещал ему, между прочим, всех своих сотрудников по всей России.
— Надо же! — изумился Триандофиллов. — Это сколько сотен получится? Пять? Шесть? Семь?
— Может, и восемь! Большая цифра! — задумчиво проронил Булгарин. — Однако с меньшим числом не управиться. Пенсион назначил всей обслуге.
— Кто же это байки про камердинера Готфрида гнусные распускает? — поинтересовался Болеслав Булгарин. — Неужели в Третьем отделении ничего не знают? Разве он мог обокрасть графа, находясь в милости у него тридцать лет?! Уж рубашки бы ночной не пожалел.
— Знать-то знают, — авторитетно утвердил Греч. — Да на каждый роток не накинешь платок. Революционисты крепко не любили Незабвенного. А не исключено, что и масоны чем-нибудь недовольны остались.
— Ничего не разберешь: то врут, что он покровительствовал масонам и декабристам, то они про него гадости распускают! — удивился юный полицейский репортер. — Где тут правда? Где ложь?
— Декабристы про Бенкендорфа ничего дурного не говорят, — заметил Греч. — Я доподлинно знаю. На Кавказе их сколько? И вот уж сколько лет миновало и прах его давно истлел, а критики что-то не слышно. У нас слухом земля быстро полнится. А все-таки, Фаддей, почему в оранжерее гроб его поставили?
— Насчет оранжереи — истина. Незабвенный велел Сахтынскому поблагодарить всех служащих, а Дубельта и крепко поцеловать. Себя велел доставить в простом гробу в Фалль и похоронить в указанном ранее месте и без всяких торжественных церемоний. Закрыл глаза и тихо отошел, — закончил свою повесть Булгарин.
— Я тебя не про церемонии спрашиваю, а про оранжерею.
— Гроб, между прочим, просил взять дубовый и без всякой обивки. Насчет оранжереи объясняется куда как просто. Русская молельня в Фалле имелась, а вот лютеранской нет. Ну и поставили в оранжерею посреди моря цветов. Что ж тут преступного? Император, как узнал о кончине от прискакавшего фельдъегеря, вновь его отправил для передачи пастору царских слов: что, мол, сорок четвертый год для него несчастливый — потерял и родную дочь, и незабвенного друга. Вот только непонятно, как фельдъегерь успел обернуться? От Царского Села до Фалля сколько езды?
— Не скорее ли пароходом? — спросил Болеслав, припоминая путешествия в батюшкино имение Карлово.
— И все-таки, Фаддей Венедиктович, в этой истории остаются неясности, — сказал Греч. — Неужто дамочки этой, сиречь папского агента, абсолютно как не бывало?! Чего греха таить: Незабвенный к женскому полу был привержен и в молодости за кулисами — свой человек! Мне князь Шаховской про их проделки рассказывал. Да и ты сам, Фаддей, лет тридцать назад не прочь был кое-кому завернуть фартушок?
— При сыне-то, Николай Иванович! Какой пример подаешь молодежи?
— Да он уже совершенно взрослый! И сам непременно к балетным не ровно дышит. Молодой, красивый, не то что мы с тобой.
— Да уж это точно! Жизнь у них сложилась получше нашей! Сидят, вольно беседуют, сыты, одеты, обуты, крыша над головой. Образование-с! А что до дамочки, Николай Иванович, так поблагодари Господа, что Незабвенного английским шпионом не сделали. Чего проще: работал в пользу англичан или действовал в пользу Франции, а то и немецким происхождением уколют, как его Ермолов до последних своих дней колол! Чего только про императора Александра и кончину его в Таганроге не болтали — и что убили его, изрезали. И что тело искали, да не нашли. И что восковую маску сделали. И что его доктора опоили
