нуждался в дружеской опоре, нуждался в участии и находил его лишь у жены, Разумовского, в записочках графа Петра и сочувственной улыбке Бенкендорфа. Он ничего не замечал, что происходило между Вильгельминой и сыном гетмана, да и не желал ничего замечать. Он жил и мучился иным. Он часами обсуждал с Бенкендорфом — докой по квартирмейстерской части — хозяйственное и административное положение полков, которые собирался вскоре сформировать.
Но императрицу Екатерину не удавалось обмануть. Она сразу уловила запах предательства, терпкий запах вражды и измены. Плотский запах воровато сблизившихся тел.
— Мой друг, неужели ты ничего не видишь? — спросила она сына.
Он смотрел исподлобья, впрочем, как всегда, неспокойным, блуждающим взором.
— Я не хотела, чтобы ты стал жертвой неискренних и злых особ. Тебе оказывают неблагодарность. Слишком часто Вильгельмина остается наедине с графом Андреем. Я разумовскую породу знаю, и их козни мне хорошо известны. Обрати внимание на поведение тех, кому отдал чистое свое сердце.
Да, он обладал чистым и добрым сердцем, и с этим добрым сердцем обращался к тем, кого считал верными до гроба друзьями. Он открылся им во всем, выложил все подозрения и слухи. Наконец, он упомянул грозное имя матери. И Вильгельмина разрыдалась у него на плече. Она плакала навзрыд и клялась, что ее и Андрея оклеветали, призывала в свидетели Бога и фрейлину Нелидову и провела собственную партию с такой непревзойденной ловкостью, что цесаревич усомнился не только в донесениях агентов матери, но и в ней самой, в ее словах, в ее умении проникать в самую суть вещей и событий. Неужели жена хотела отнять у него престол?
По приезде из армии Христофора Бенкендорфа он прямо спросил:
— Что мыслит о сем происшествии граф Петр? Ведь он чтил моего отца. Кому верить посоветуешь? Mutter? Кающимся интриганам?
Бенкендорф развел руками и опустил голову. В Москве ежедневно шли допросы Пугачева. Многое из того, что он показывал, передавалось Шешковским Екатерине устно и не вносилось ни в какие наисекретнейшие протоколы. Слишком часто мелькало имя покойного супруга и тоскующего сына, на которого хитрый казак прилюдно делал ставку: мол, сынок Павлуша не попустит надругательства над отцом и отомстит. Он и впрямь рассчитывал добраться до Петербурга. Если бы удалось захватить в плен юного цесаревича, будущее нельзя было бы предугадать. Народ на наследников падок. Императрица знала, что пугачевцы везде разыскивали бумаги наипервейших русских фамилий, имевших не менее прав на престол, чем Романовы с Голштейн-Готторпами на запятках. Что тогда ждет цесаревича? И головка набок?!
— Пойдешь ко мне служить, — сказал цесаревич Бенкендорфу. — Мне умные и честные люди сейчас, как никогда, нужны. Так и передай графу Петру. А себе пусть сыщет другого квартирмейстера. Там воров полно!
Окажись Пугачев в Петербурге, гвардия и русские немцы не сумели бы спасти трон и императрицу. Судить ее было за что — мужеубийца! Да и кто знает, как повели бы себя немцы-колонисты, а их возле пугачевщины крутилось немало. Что ими руководило? Какой интерес? Часть манифестов писалась готикой, и подметные письма валялись даже в сенях Зимнего. Чего искала вообще Европа в русской неурядице? И чего добивалась? Россия лакомый кусок не для одних голштинцев. И императрица решила сохранить мир любой ценой внутри семьи — мир между Гессен-Дармштадтским, Голштейн-Готторпским и Ангальт- Цербстским домами. Но когда с Пугачевым и пугачевцами она разделалась, а Вильгельмина через год с небольшим отдала Богу душу, прихватив на тот свет и неизвестно чьего малыша, Екатерина не дала спуску цесаревичу. Она ознакомила сына с досье и выложила на стол неопровержимые, по ее мнению, доказательства. Да их и нельзя было расценить иначе, как бесспорные. Граф Андрей составлял безумные проекты обустройства России и обсуждал будущие реформы с Вильгельминой, вовсе не ставя в известность цесаревича — единственного законного, обладателя власти. Какую участь эта парочка готовила ему? Не участь ли отца? И чтоб головка набок?! Вильгельмина нуждалась, разумеется, в деньгах и делала займы в счет грядущих доходов. Значит, ей верили и ставили на Гессен-Дармштадтскую линию?! Значит, претензии почитались основательными. В сущности, Екатерина незаконно пользовалась и ее властью. Ведь именно она супруга наследника Петра III. Частица ее власти в руках императрицы. Хитрая и пронырливая гессенка надеялась на союз с Францией. В бумагах остались следы сношений с французским посольством. Любовная связь между Вильгельминой и графом Андреем более не вызывала у цесаревича сомнений.
— Кому ты верил? И ради кого ты предавал собственную мать? — едко вопрошала императрица, передавая одну страшную улику за другой из вороха изъятых бумаг.
Шекспировский сюжет на Петербургских подмостках
Он смотрел на мать пустыми глазами и думал совсем о другом — о том, что ему нужна своя армия, свои потешные полки, возглавляемые верными офицерами. Армия, прежде остального, — это организация, хозяйство, деньги. Ночью он послал курьера с короткой запиской: «С получением — быть при мне.
Но мать, мать! Мать, совмещавшая странным образом в одном естестве, как гермафродит, королеву Гертруду и дядюшку Гамлета — короля Клавдия, — опять оказалась права. Да, права!
— Какую тебе готовили участь? — тихо и зловеще спросила она. — Только ли обманутого мужа?
Сквозь отношения Вильгельмины и графа Андрея все явственней просвечивались отношения императрицы Елизаветы с Алексеем Разумовским, простым украинским казаком, который между тем не последнюю скрипку сыграл в устранении брауншвейгского отпрыска, царствовавшего Под русской личиной Ивана VI. И головка набок! Да только ли те, давние, отношения просвечивали? А сама мать и Орловы? Гвардейцы, в кордегардии говорили с усмешкой:
— Не один Гришка пользует матушку, но и братец Алексей.
Он содрогался от отвращения и обиды за себя, за непутевую мать и растерзанного отца.
— Вон из Петербурга презренного раба! — крикнул цесаревич, выбегая из кабинета императрицы. — Прочь! Убью!
И Гамлет убивал, не раздумывая, людей, стоявших на пути и унижавших его. При чем здесь: to bee or not to bee? Символ колебаний? Разумовские, однако, были еще очень сильны. Фельдмаршал граф Кирилл Григорьевич сидел в Батурине и по-прежнему влиял на малороссийское шляхетство, хотя и утратил гетманские клейма. Екатерина предпочитала не ссориться с теми, у кого к поясу были приторочены сабля и аркан, а за спиной болталось меткое ружье. Запорожское казачество било из них не хуже, чем Преображенские гренадеры. Казачьи пушкари ни в чем не уступали бомбардирам. Жар пугачевщины едва начал сползать с ее полных, пока не обвисших, но уже в красных прожилках щек. Она удалила графа Андрея сначала в Ревель, к немцам, чуть позже отослала к отцу в Батурин и, наконец, когда гнев сына поутих и новая любовь слетела к нему с небес, а свежая — крепкая, красивая и выносливая — супруга зачала будущего императора Александра, коварного друга отправили посланником в Неаполь.
— Пусть козни строит там. Авось напорется на наваху. Неаполитанцы — горячая публика. Ты не печалься и вспоминай прошлое. Жена у тебя такая прелестница и умница, каких свет не видел. Пусть случившееся будет уроком. Верь матери, и только ей!
Матери он по-прежнему не верил. Получив в подарок Гатчину, вовсю развернул подготовку к созданию личной гвардии. Христофор Бенкендорф ни в чем отказа не имел. Ермолая Бенкендорфа цесаревич произвел в дворцовые коменданты. Христофор сам дневал и ночевал на петербургских фабриках — выбивал лучшую амуницию и к тулякам за оружием часто мотался.
— Ты с кем воевать собрался? — спрашивала мать полусерьезно. — Больно много берешь.
— С Индией! С кем еще?! — отвечал сын.
— С Индией?! Это хорошо, — говорила мать. — Давно пора.
Угрозу убить графа Андрея цесаревич чуть не выполнил в Неаполе. Отказавшись заранее жить в приготовленном доме, он, однако, во время осмотра ради любопытства, а то и с тайной целью, схватил внезапно графа Андрея за рукав и увлек в другую комнату, громко сказав:
— Flamberge au vent, monsieur lecomte![34]
