выдам ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах.
— Да, господин полковник, вы правы: досье Верещагина — это граф Ростопчин, весь, как он есть.
— Но не один, надеюсь, граф? Еще кто-то принимал участие?
— А как же! Помогал полицеймейстер Брокер — человек грубый и злой, имеющий свой интерес в сем ужасном деле.
— Что за интерес?
— Видите ли, господин полковник, раньше он служил по почтовому ведомству. Ключарев Федор Петрович Брокера прогнал за какие-то неблаговидные махинации. Вот он и кинулся к власти в полицию искать защиты. У нас таких много. Обер-полицеймейстер Ивашкин любого привечал, если ему в рот смотрели. Вот они-то вчетвером дело и сварганили.
— Да кто же четвертый?
— Бывший адъютант графа Обрезков Василий Александрович. Московская полиция, ваше превосходительство, тайн имеет поболее, чем мадридский двор. Здесь отдельный разговор нужен. Городище-то какой! Закоулков сколько! Народу! И народу разного! Тут такого понаворочено, такие узелки завязаны, что вовек не развязать. Гиблое место!
— Ну и как все-таки дело открылось?
— Обыкновенным образом, наипошлейшим, как и раньше прочие дела открывались, — по секретному и подлейшему доносу. Недоброжелатели у каждого имеются. Тут еще и господин Ключарев причастен будто бы, его граф масонством давно травил. Ключарев с господином Новиковым в дружестве находится. Вот какая цепочка выстраивалась. От франкмасонов, значит, все исходило.
— Неужто? — засмеялся Бенкендорф. — Так-таки от самих франкмасонов? Это кто же подобную штуку запустил?
— Я ничего не утверждаю, ваше превосходительство. Я только излагаю факты. Господин Ключарев достойный человек. Его государь отличает, на высокой должности держал и при графе Гудовиче, и при графе Ростопчине. Верещагин — человек образованный, знающий языки. Прикосновенен ли к масонству, мне неизвестно, но, как на грех, служил при московском почтамте на Мясницкой и пользовался расположением Ключарева, которого граф не только масоном, но и мартинистом ругал, что, говорят, куда хуже. Вдобавок Новиков у себя в Авдотьине гошпиталь устроил и всех без разбора лечил, в том числе и французов раненых.
— Ну и что? Раненые есть раненые. Это в порядке вещей.
— Я не против, ваше превосходительство. Француз тоже человек, не все звери. Но граф выражал неудовольствие. Однако позвольте далее продвигаться. Верещагин, как знающий языки, имел отношение к иностранной печати и употреблялся по той части.
— Что это значит?
— Да ничего особенного, окромя того, что наши газеты о замыслах проклятого корсиканца ни буковки не печатали, а граф чужую прессу велел не продавать и подписчикам не рассылать, дабы помешать распространению антирусской информации. Вот гамбургская газетенка и попала в запретительный реестр. Между тем Верещагин в кофейне познакомился с губернским секретарем Мешковым. Слово за слово, и Верещагин поведал новому дружку, что недавно прочел два газетных сообщения весьма любопытного свойства да под заманчивыми заголовками «Письмо Наполеона к прусскому королю» и «Речь Наполеона к князьям Рейнского союза в Дрездене». В первом говорилось, что корсиканец радуется решению прусского короля расторгнуть недостойный союз с потомками Чингисхана. Граф усмотрел намек на себя, ибо не раз хвастался тем, что ведет свой род от Темучина, а может, от Батыя — не упомню.
— От Темучина, — усмехнулся Бенкендорф, не раз слышавший семейные легенды из уст самого Ростопчина. — А что писалось во второй статейке?
— Одно хвастовство, ваше превосходительство. Мол, не пройдет и двух месяцев, как Европа увидит в стенах русских столиц своих победителей.
— Петербург остался в стороне. Из Москвы Бонапарт убежал. Бородинскую битву перед тем проиграл. Не понимаю, в чем вина Верещагина?
— А вот в чем. Мешков — личность пьяная и лукавая — выманил переводы у наивного Верещагина, списал их, и пошли они гулять из рук в руки. В основном — по кофейням. Обрезков услышал о бумажках от Ивашкина и доложил графу. Ростопчин, не долго думая, определил: заговор против государя и России. Чем еще патриотизм подогреть? Из Петербурга реляция: разобраться и примерно наказать, если что. Ивашкин Верещагина решил взять под арест. Но не тут-то было. На квартире нет, а на Мясницкой, где в здании почтамта скрывался Верещагин, хозяин Ключарев. У него свои швейцары. Ивашкин и облизнулся. Однако потом вломились и кого искали — за шиворот. Верещагина записал за собой Ивашкин. Ключарева граф засадил под домашний. Что тут завертелось — один Бог знает. Ростопчин сам полицейских обучает, как вести следствие к полному обнаружению тайны. Франкмасоны у него главный предмет. Они, дескать, революционисты и наполеоновская агентура. Вдобавок сынок Ключарева — юноша умный — состоял в переписке с каким-то французом. Это уж, как полагается, на беду! Чего еще надобно для хорошенького дельца? Все на месте, ваше превосходительство. Пирожки готовы — только, в печь сажай!
Из рассказа Бламберга Бенкендорф узнал некоторые подробности учиненного розыска. Ивашкин нажал на Верещагина и вынудил к признанию, что он-де действительно получил прокламацию от сына Ключарева. И впрямь он мог получить газету подобным путем, но на первых допросах показал Ивашкину совершенно иное: дескать, нашел газету, шедши с Лубянки на Кузнецкий мост, — как раз против французских лавок. Юноша поступил куда как благородно! Никого не желал впутать в историю, грозящую крупными неприятностями. От самого начального показания Верещагин открестился. В начале июля «Московские ведомости» объявили об открытом заговоре. Позднее Верещагин, вконец запуганный Ростопчиным и Ивашкиным, вообще додумался отказаться от всего заявленного ранее. Теперь выходило, что он ничего ни от кого не получал и никаких газет на Кузнецком не находил. Ростопчин и обрадовался: ах так?! — значит, сам, сукин сын, франкмасон этакий, сочинил, что в тысячу раз хуже. А раз сам сочинил, то тебе первый кнут.
— Самое смешное, — продолжал Бламберг, — что писульки на публику большого впечатления не произвели, хотя и усиленно распространялись.
— Кем? Французами? — спросил Бенкендорф.
— Отчасти, может, и французами, — согласился Бламберг, — отчасти и любопытствующей публикой, жадной до сплетен, разного рода сведений и критики начальства.
— Доказывал ли Ростопчин, что Верещагин согласен с Бонапартом или по крайней мере сочувствует ему?
— Еще бы! Дело-то продвигали скоро. Семнадцатого июля магистрат постановил: Верещагина законопатить в Нерчинск навечно. Каторга да кандалы ему удел. Мешкова лишить чинов и дворянства, а затем отдать в солдаты…
Необоснованные репрессии
Далее Бламберг потерял нить дела, так как отбыл из Москвы, сопровождая с полицейской командой высланных иностранцев. Вообще Ростопчин со сворой дознавателей свирепствовал отчаянно, чего на Руси давно не случалось. Когда с немцем, например, в прошлом веке воевали, своих, местных, не трогали, шпионов к ним не подсылали и всяких козней не строили. Ростопчин одним из первых ввел подозрение в моду, и мода та распространилась, перешагнув за границы XIX века, о чем свидетельствует устроенный властями в Москве немецкий погром после объявления войны в 1914 году. От Малюты Скуратова до Шешковского, Макарова с Николаевым и Балашова сыск вели безжалостно, однако для выяснения истины. К подозрениям неподтвержденным и наговорам на себя и других относились отрицательно, хотя и не без исключений. Сыск скорее использовали как рычаг управления, что, конечно, не способствовало установлению справедливости.
Ростопчин судорожно искал виноватых и тратил массу времени на бесполезные поиски и ложные
