обширных круглых, усердно сплетенных верейках сгружали большие куски говядины, белые, неровные и толстые куски сала, зайчатину — по две-три тушки, кудахчущих кур в клети, зелени навалом, щавеля, крапивы, капусты. И всего помногу, щедро. Когда у Басманова обедал на кухне, видел, как боярину из царских запасов в дом тащат. У Курбского такого нет. Свой двор, свое пропитание. А кто возле Иоанна рядом, от него и кормится. Царское жирнее, царское кучей, навалом, без счета. Бери, но служи. И нос не вороти. Царь пригоршнями кидает, а свое — мелеющим ручейком течет от батюшки да из казны. Вот что означает — на службе кремлевской и у кормила власти или тоже на службе, но подалее от трона.
В рыбный день — рыбу в кадушке, да не уснувшую, а бьющую хвостом. Да не из Москвы-реки взятую. Там, кроме простой, обыкновенной, ничего не водится, но в секретных водоемах для царя ловят и доставляют. И как ухитряются! Стерлядь, леща! Осетров, белорыбицу. Чтоб уха была наваристая. И с перцем и прочими духмяными травами. И кадушку с маслом. И кадушку с медом. И пива разного. И сам он в матово и угрожающе светящихся латах, а не в кольчужке ржавенькой или коротком тегиляе стеганом, с набитой седлом задницей, а в мяконьком седле, крытом ковром. Мяконькое Малюта любил. С мечом тяжелым у пояса и слугой, держащим наготове обшитый лосиной кожей саадак, где лук тугой и стрелы оперенные, с железными острыми наконечниками. Позади государя на два корпуса лошади, но впереди прочих и во главе стрельцов в красных охабнях на подобранных в масть горячих жеребцах, а не как сейчас на задворках — в гуще конной челяди, с арапником и плетью в одной руке и казацкой саблей в другой. Ему бы по заслугам будущим — как Басманову красоваться и щеголять или как Курбскому. Ну хотя бы как Андрею Шуйскому в лисьей шубе и зеленом кафтане с золотыми пуговицами вываливаться из возка.
Ах, бояре, бояре! Что ни болтай про них, как их ни укоряй и ни бесчесть — живут умеючи, со вкусом. Вкусно тянут жизненную лямку, ни в чем себе не отказывая. Дворни, псов, коней, слуг!
И сколько эту Москву ни громи, сколько ее ни жги, как ее впроголодь ни держи — каждый раз поднимается да расправляет плечи и богаче становится и сильнее, и знати высыпает на улицы и площади гуще, чем звезд на безоблачном ночном небе.
Богатый город Москва, будто из-под земли ей кто-то подбрасывает. Торговля разрастается быстро. Еще вчера лавка отсутствовала, а сегодня вовсю торгуют — крендель повесили или сапог. Оружейных мастерских, кузниц не счесть. Вознамерился Малюта шпоры купить — заглянул к бывшему стрельцу, недавно жаловавшемуся на недостачу: глаза разбежались-разъехались. Одних шпор десять разных видов. А ножи булатные? Кинжалы заморские, турские сабли. Короткие пищали, порох. И всего много. И дешево. Сам в кафтане новеньком, пуговицы — и боярин бы позавидовал. Сапоги мягкие, с загнутыми носками, расшитые, пояс кожаный плетеный, пряжка серебряная заморская.
Малюта удивился:
— Откуда?
— Разжился в день. Уметь надо, Григорий Лукьяныч! Хошь в пару?
— Да нет, погожу. Рано мне откупаться от службы.
— Ну как хошь! Хозяин — барин.
Вот она, Москва! Где еще так? Значит, мечты Малютины не пустопорожние. Близ царя, говорят, — близ смерти. Поглядим-посмотрим! Военному человеку смерть не страшна. Он рядом с ней спит и ест. Зато и заработок пожирнее. Так думал Малюта, когда каждый раз возвращался к себе в Стрелецкую слободу, где у одной небедной вдовицы снимал комнату.
Москва шумела и крутилась вокруг веселым бесом, правда не всегда веселым. В иные дни примолкала и лежала будто мертвая, страшась царского гнева или пришибленная слухами о надвигающихся крымчаках или грозно ощетинившихся на севере ливонцах. До Москвы каждый охоч: пограбить, пожечь да русских женок помять. Торговый люд защитникам немалую толику средств уделяет, чтоб бревна на заставах складывали, чтоб стража стрелецкая не дрыхла, а зорко следила за порядком, чтоб дорога на Коломну была исправна и приготовлено там запасов и огненного зелия для войска изрядно — по нужде. Коломна выдвинута против врага. Чуть что — туда боя-ре-воеводы скачут и сам государь и уже на месте соображают окончательно, что предпринять.
Иоанн с отрядом примчался в столицу из сельца, где он псковитянам учинил суд и расправу неизвестно за что. От пира да от плясунь отвлекли. Ну и рассерчал государь. Бешеную гонку напролет в неистовстве кричал:
— Я царь или не царь?
В город ворвался будто в захваченный приступом. Дьявол в него вселился. Крушил на пути любое препятствие, что живое, что мертвое. Пыль столбом, вопли, стоны, раздавленные тела. Только юродивый у Кремля его и задержал. Он бы и юродивого смял, но Василий пользовался у московского люда суеверной любовью. Голым зимой ходил, никакого угощения, кроме куска горбушки да вяленой дурно пахнущей рыбы, не принимал. Вериги тяжеленные от шеи до ног опутывали — и в стужу и в жару он их не снимал.
— Стой, Иоанн! Божьему испытанию будешь подвержен! — громко и внятно произнес Василий, которого многие считали глухонемым — так редко он издавал понятные звуки на родном языке.
Иоанн перекрестился и шагом направился к воротам, протянув уздечку подбежавшему Малюте. Опережать самых близких царевых слуг он быстро научился. Юродивый и в Малюту вселял суеверный ужас. Однажды он хотел подать ему милостыню, но Василий, воздев перевитые веригами руки, завопил:
— Кровь! Кровь!
Перед тем как колокол упал, едва принялись благовестить к вечерне, Василий распростерся ниц и замер так, Богом избавленный от сорвавшихся балок и кирпичей.
Чисто московское явление
После падения Большого колокола Иоанн на несколько дней утих в ожидании новой беды. Скверные предчувствия не покидали его. В такие дни он пытался заняться устроением державы и кадровой, по современному выражению, политикой, а также бесконечным философствованием в интимном кругу. Днем он подолгу беседовал с Курбским и Басмановым, чутко прислушиваясь к отдельным репликам священника Сильвестра из Благовещенского собора. Ближе к ночи он начинал делиться мыслями с ложничим Алексеем Адашевым. В разное другое время он говорил с князем Владимиром Воротынским, князем Александром Горбатым-Суздальским, одной крови с Шуйскими, братьями князьями Оболенскими-Серебряными, боярином Василием и воеводой Петром, боярином и воеводой Иваном Шереметевым и окольничим Федором. Князь Димитрий Курлятев был эхом Сильвестра. Однако эти люди еще не вошли в полную силу. Иоанн к ним приглядывался в тихие минуты и советовался, когда не знал, как поступить, а ярость и гордость не подсказывали и не понуждали его к какому-то деянию.
Малюта смотрел на роящихся вокруг царя искателей милостей с усмешкой. Он давно понял, что эти рыбы плавают только в спокойной воде, а как грянет буря, царь обратится к другим, умеющим не рассуждать, но действовать в обстоятельствах, при которых умники теряются. Когда царь грешит — тут им не место, а жизнь — грешна. Чтобы жить, приходится грешить. Иначе затопчут, забьют, отбросят в сторону, сомнут. Знатностью рода Малюта не мог похвастать, но унижения переживал трудно. Ничем он прочих не хуже. И воинскую службу знает. Что толку в болтовне?! Вечером однажды он слышал, как Алешка Адашев говорил поучающе и важно царю:
— Не серчай на меня, пресветлый государь, за слово правды. Жизнь и ближайшие события заставят тебя взяться за дела державные основательно. Никогда страна, врученная тебе Богом, хуже не управлялась, как в твое отсутствие князьями Глинскими. Они твои дальние родичи и не ведают, что творят. Они не понимают, что слава твоя, пресветлый государь, и счастье твое нераздельны с величием и довольством народа, властителем которого ты являешься. Как государю смеяться и радоваться, коли вокруг раздаются одни стоны?!
— Врешь, Алешка! Мужики да бабы по целым дням гуляют-расхаживают, а морды сытые и довольные. Откуда? — слабо сопротивлялся Иоанн, которого ежедневные наставления раздражали все чаще.
