Потом вышел Дитер, но не узнал Линду.
— С войны? — спросил он. — Из Франции?
Лицо у него было сине-белое, глаза пустые, правая рука висела неуклюжей клешней. Он постарел, и разум изменил ему раньше, чем тело.
— Однажды утром проснулся — и все, — сказал Эдмунд, махнув рукой, чтобы показать мимолетность секунды, а может быть, и всей жизни. — Не читала мои письма?
Но и Эдмунд показался ей опустошенным; на него легли все тяготы домашнего хозяйства, которое раньше вела Линда. Нужно было присматривать за Дитером и Паломаром, и каждый день казался Эдмунду бесконечным: он вставал до рассвета, ложился поздно, варил еду отцу и сыну, мыл их, менял постельное белье, стирал, тушил капусту — любимое блюдо Дитера, пек лепешки из кукурузной муки, которые Паломар мог жевать день напролет, мыл шваброй полы, которые пачкали старый и малый. От ежедневной однообразной работы Эдмунду казалось, что он похоронил себя заживо и вынужден был вести жизнь совершенно другого человека.
— Я приехала навестить вас, — сказала Линда.
— А почему именно сейчас? До этого некогда было?
— Я приехала поговорить с тобой. Рассказать тебе, что случилось… — начала Линда, и тут ее отвлекло движение за окном в поле.
Она перевела туда взгляд и увидела Брудера, толкавшего тачку. Ей нездоровилось, и она подумала, уж не кажется ли это: он выглядел точно так же, как в тот день, когда приехал в «Гнездовье кондора». Линда присела на постель брата, коснувшись его ногами и опустив руки на колени, а он поднял ее ладонь и погладил ее холодными пальцами. Это было жестоко, но честно: она сразу же поняла, что их жизни разошлись, но в то же время чувствовала, будто бы детство закончилось всего час назад. Она назвала его по имени. Он назвал по имени ее.
Зигмунд…
Зиглинда…
Линда не знала, что Брудер, работая в поле, в вечернем свете прекрасно видел, как они сидели на продавленном матрасе, точно старики, прижавшиеся друг к другу, словно спасаясь от трудностей жизни. В одном кармане у Брудера лежала страница из «Америкен уикли» с фотографией и статьей Черри; в другом — нож с рукояткой в виде ноги оленя. Из Пасадены он не унес с собой ничего — только этот нож, газету и тяжелое желание мести.
Иногда спрашивают: когда мужчина становится таким, каков он есть? Про себя Брудер мог сказать точно: это произошло с ним в ночь на новый, тысяча девятьсот двадцать пятый год. Он очень верил в нее, а в тот день сразу перестал и, хотя любил ее всю жизнь, простить так и не сумел. Вопреки самому себе он желал ее смерти, но при мысли о таком будущем к его глазам подступали слезы, луковицы в тачке воняли и перекатывались, точно отрубленные головы, и Брудер до позднего, темного вечера отправлялся бродить по берегу океана.
От нее он больше ничего не хотел — только коралловую подвеску, которую собирался когда-нибудь забрать. Он воображал, как рвет цепочку с ее шеи, как снимает с нее подвеску; в тот миг Линда думала о том же, сидя в кровати и трогая горло, будто пережатое невидимой рукой. Со сна она не поняла, где находится, потом услышала грохот волн и прикинула, что время уже позднее — глубокая ночь. Почему-то в голову пришла мысль, что она — маленькая девочка, что Дитер с Валенсией спят рядом, в соседнем доме, но потом Линда все вспомнила. Вокруг нее были подарки Уиллиса съемный воротник из белого медведя, перламутровый театральный бинокль, серебристое платье на вешалке, шевелившееся под ночным ветерком. Она выбралась из кровати и осмотрела сыпь на бедре. Сыпь была твердая и красная; в подмышках опухли лимфоузлы, но Линда не понимала, что с ней происходит, по крайней мере вначале. Роза сказала ей: «Со мной тоже так было. Это все проявляется в первые месяца два. А как у тебя с желудком? Спишь хорошо? Не подташнивает? Перед обедом, по утрам не устаешь?».
На этот допрос Линда ответила утвердительно, и тогда Роза заявила:
— Тебе к доктору Фримену надо, и срочно!
За окном Линда заметила какое-то движение. Она отодвинула штору и увидела, что Эдмунд что-то делает в сарае, орудуя киянкой и тесаком. У стены стояли совсем маленькие доски белой сосны, и Линда не понимала, что он делает. Эдмунд начал обстругивать доски рубанком, и тут до нее дошло — он мастерил кровать для Паломара. Лампочка из сарая освещала его холодным золотистым светом, и Линда видела, как спокойно сейчас его лицо, как умело управляется он с киянкой, зажимая губами пару винтов. Эдмунд опустился на колени, положил на доску отвертку так, чтобы она не скатилась, как следует прошелся по доске шлифовальной шкуркой. Эдмунд словно бы пребывал в трансе, защищался от действительности, нависшей над всеми ними. Линде это было понятно по его сосредоточенности, по тому, как невидяще смотрели его глаза из-под очков, как небрежно спадали на лоб волосы. Он закрепил следующую доску, и Линда остро почувствовала, что он был готов помочь ей, — до этого жизнь обоих не была гладкой, но теперь все должно было наладиться.
Она приехала в «Гнездовье кондора», чтобы все исправить, и дольше ждать была не намерена. В ночной рубашке, босиком, она пошла к нему, и ночной ветер раздувал тонкую ткань, точно шар. Луна лила ей на лицо серебристый свет, ее словно бы несло через поле к Эдмунду: молодая женщина всего лишь двадцати двух лет, по имени Линда Стемп, точно ночная бабочка, летела на золотой свет, лившийся из двери сарая. Подходя к нему, она уже знала, что все скажет брату, откроется. Она попросит у Эдмунда совета, она расскажет ему все-все о новогоднем бале, о том, как и почему ее сердце оттолкнуло Брудера, как она хочет, чтобы брат помог ей его вернуть. В ночном воздухе висела водная пыль с океана. В желудке было беспокойно; ее точно окатывало холодной, скользкой от рыбы океанской волной. Эдмунд был занят своим делом и не заметил, как она подошла. В рукава и ворот ночной сорочки у нее была продета розовая лента. Это был подарок от магазина Додсворта; еще она получила ожерелье из крупных, размером с горошину, жемчужин. «Тебе нужно что-нибудь еще, кроме этого осколка коралла», — сказал тогда Уиллис. И вот теперь женщина в белоснежной сорочке подошла к Эдмунду, он выпрямился, взглянул на нее, и спокойствие, которое она видела на его лице, вмиг исчезло — как горлышко вазы, когда на нее обрушивается тяжелый удар киянки.
Она опустилась на колени в проеме двери рядом с ним. Ноги их соприкоснулись, и влажный воздух осел на лице Эдмунда. «Для Паломара», — пояснил он, вворачивая в дерево штыри, с усилием крутя отвертку, точными, звонкими в ночной тишине ударами вгоняя их в доски.
Линда осторожно произнесла:
— Мне нужна твоя помощь.
Он не остановился, все так же с усилием работая руками; в губах был зажат теперь лишь один винт, и его кончик лежал у него на языке. Ощущал ли он этот привкус железа? Слышал ли Эдмунд ее мольбу?
То, что ей нужно было высказать Эдмунду, было, в сущности, совсем просто, но теперь она боялась, что не сумеет подобрать нужные слова. Сможет ли тесная рамка предложения вместить всю полноту правды? Но такова была теперь ее жизнь: один хотел ее, и она не совсем понимала почему; другой не хотел, и этого она тоже не понимала.
— У меня тут… — начала она.
Руки Эдмунда замерли. Он медленно оборачивался к ней, глаза его расширялись, точно от боли, а открытый рот зиял, будто провал.
— Эдмунд, — продолжила она сбивчиво, — у меня будет… Я, я…
Ее затрясло от унижения и неуверенности, и с громким, жутким всхлипом она договорила:
— Я не знаю, как мне теперь быть.
— Что он с тобой сделал?
С этими словами Эдмунд схватил киянку с такой силой, что у него покраснели костяшки на пальцах, как птица, взвился с места и побежал через поле, раскинув руки; головка киянки сияла под лунным светом. Сильные ноги и ветер легко несли его: он без всяких усилий поднимался в гору, точно стервятник, набиравший высоту, и бешено тряс головой.
Ошеломленная Линда стояла и думала только одно: «Эдмунд! Эдмунд!» Она не знала, куда он кинулся, почему побежал от нее. Он уже добрался до утеса и перемахнул через него стремительно, точно
