то, что нужно. Если в лагере не хватало тушенки, ее можно было раздобыть в лесу, если не хватало таблеток от цинги, их покупали за десять центов. Пехотинцы звали торговцев «стервятниками», и, когда становилось потише, иногда вдруг разносился слух, что в таком-то лесу такой-то «стервятник» торгует девчонками. Это было прибыльное дело: французские девицы без разговоров ложились на лесной мох, а солдаты платили за то, что им больше всего было нужно. На такое было не жалко и последнего сантима… Что вы на меня так смотрите, мистер Блэквуд? Шла война, мужчинам нужна была ласка, девушкам — еда, и самым трагическим событием считалось, если кто-нибудь подхватывал сифилис.
— Истинные стервятники! — с жаром воскликнул Блэквуд. — Ужасные люди!
— Мистер Блэквуд, уж вы-то, как никто другой, должны подумать, прежде чем клеить ярлыки.
Во время рассказа Брудера Пэл и Зиглинда неслышно вошли в дом и с ногами уселись на подоконник. Они прислонились головой к стеклу, повернулись к океану, но ни молодой человек, ни девушка не произнесли ни слова, как будто их тоже увлек рассказ Брудера. Ножи и точильный камень Зиглинды лежали на полу, у ее ног, но она позабыла о работе; в свете, лившемся из окна, она казалась Блэквуду точной копией ее матери.
— Я уже рассказывал: я был на автобазе, и вот однажды ночью выстрелы затихли. К тому времени, как вы понимаете, засыпал я уже с трудом. И всю жизнь потом, признаться, уже не спал ни одной целой ночи. Был лунный вечер в конце лета, и я поднялся, взял винтовку и вышел прогуляться. Если бы я сказал вам, что вышел просто так, без всякой цели, то солгал бы. Было уже очень поздно, «стервятники» появлялись ближе к полуночи, но я все равно пошел посмотреть. Я прошел по тропинке, спустился к ручью, но никого не находил. Шел я почти час и уже отчаялся найти одного из мужчин с его девушками, подбрасывал монетки в кармане и говорил себе — оставлю их про запас, до следующего вечера. Небо было темно-синее, точно океан, луна еле светила сквозь густые ветки; ночь была какая-то особенная, успокаивала меня, и я совсем позабыл о своих всегдашних страхах. Пришло в голову, что битва, которая громыхала столько дней, все-таки закончилась и теперь и в нашу глухомань придет мир. Я шел, размышлял и надеялся узнать хоть что-нибудь. Линия фронта была совсем рядом, и я прикинул — надо пройти где-то с полмили, и я найду какую-нибудь подсказку: брошенную амуницию, стреляные гильзы, порванные, вонючие обрывки ремней, куски плоти, бледные, хорошо видные, как хлебные крошки на черной тропинке.
Лес становился все гуще, я уже продирался сквозь низкие ветки, наступал на мягкие листья папоротника, иногда под ногой трещал сушняк, и эхо треска пугало меня; тогда я останавливался, всматривался в серебристую темноту — нет ли там кого. Но там никого не было, я шел себе и шел и понял забавную штуку: как только сознаешься, что тебе страшно, страх начинает куда-то уходить и ты чувствуешь себя так, как будто сумел наконец набросить седло на спину молодого, необъезженного коня.
Я шел дальше и минут через пятнадцать заметил, как что-то движется в чаще деревьев. Шевелилось что-то маленькое и темное, я сначала подумал — медведь, но тут же сообразил, что всех медведей вдоль линии фронта давно уже поубивали. Потом я заметил другую фигуру и еще одну, но в темноте их было трудно различить, а если невнимательно вглядываться, то и вообще можно было не заметить. Ну, вы-то бы заметили, конечно; я тоже их засек и упал на колени. Я не сразу сообразил, что они там делают, но вдруг увидел, как одна из фигур отодвинулась от двух других, отошла подальше в лес и уселась на упавшее дерево. Вскоре загорелся огонек спички и до меня донесся запах табачного дыма.
Я не знал тогда, чему я стал свидетелем, но крепче сжал винтовку и подумал — не надо бы мне этого видеть. Вдалеке светил огонек, разгораясь, когда курильщик делал затяжку. Две фигуры стояли в стороне, прижимались друг к другу и делали какие-то неясные движения; понять, что это такое, было совершенно невозможно. Вдруг одна фигура упала прямо на мох, на нее навалилась другая, по лесу понеслись крики, мольбы о пощаде, и тут я услышал голос.
Кричала девушка; то по-французски, то по-немецки она повторяла: «Пожалуйста, пожалуйста… Не надо, не надо!» Я подошел поближе, под ногой треснула ветка, крики и сопение прекратились, стало совсем тихо, и мне показалось, что во всем мире только и есть живого что огонек курильщика. Я стоял не двигаясь, фигуры в темноте тоже не шевелились, и после долгой паузы мужчина сказал по-немецки: «Да нет там никого». Вскоре девушка снова заголосила, я расслышал ее французский акцент и только тут понял, что я вижу.
«Стервятники» бродили вдоль линии фронта со стороны союзников, но точно такие же «стервятники» были и у немцев, и в какой-то момент я пересек черту, потому что в последние месяцы войны фронт передвигался то туда, то сюда, и в лесу были такие места, что не сразу разберешь, кто здесь хозяйничает. Вот на такое место я набрел и увидел, как «стервятник» продает немцу французскую девчонку.
Сердце стучало как бешеное, но я не удивился. Я ясно понимал, что лицом к лицу столкнулся с врагом. В каком-то смысле каждый солдат ждет этого момента, я мало-помалу шел вперед, раздвигая руками ветви, и каждый раз, когда под ногой хрустел сучок, я начинал молиться Богу, чтобы немецкий солдат ничего не услышал. Но теперь уже он насиловал девушку что было сил и не обратил бы внимания ни на что на свете — он сопел, кряхтел, ухал так, что от страха, наверное, поразлетались все окрестные совы. Я знал, что времени у меня немного, и вскоре оказался ярдах в десяти от покрытой мхом лужайки посреди леса.
Я старался двигаться бесшумно, взвел винтовку, глянул в прицел, и тут из-за облаков вышла луна и ярко осветила лицо солдата. Это был самый обыкновенный пехотинец в шлеме с шишаком, закрытым чем-то серым для камуфляжа. Рядом с ним стоял рюкзак грубой, необработанной кожи, к нему он прислонил десятифунтовую винтовку с примкнутым штыком, а лицо у него было такое молодое, что встреть я его в другом месте, то подумал бы, что он играет в войну. Щеки у него пылали, нос был маленький и круглый, точно у овцы. Он неистово кидался на девушку, роя землю черными ботинками. Потом шея у него вытянулась по-черепашьи, губы раздвинулись, он тихо выдохнул, и я понял, что ему стало очень хорошо. Он весь трясся, дрожал, и я подумал — наверное, это у него в первый раз.
Под ним лежала девушка в сарафане с рисунком в душистый горошек. Она была не старше его, но уже имела опыт — это я понял по ее равнодушному лицу. Юбка у нее задралась выше колен, лиф сарафана был безобразно распахнут, оттуда выглядывали маленькие белые груди. Даже в этом жутком положении ее красивое лицо сохраняло достоинство, она твердо сжимала рот, нисколько не кривила лицо. Глаза у нее были открыты, она глядела прямо в лицо солдату, и я заметил, что смелости у нее больше, чем у него, — он не смотрел на нее, весь охваченный удовольствием, а потом все кончилось, как это всегда бывает.
Солдат поднялся и принялся натягивать штаны. Серая шинель тяжело висела у него на плечах. Он был необыкновенно узкокостен, тонок в талии, и меня тронуло, что он тратит свои деньги не на еду, а на эту девчонку, то есть поступает как мужчина, — не все ли мы предпочитаем в первую очередь утолить именно этот голод, а не другой?
Но философствовать мне было тогда недосуг. Мое дело было — убить человека. Он застегивал пряжку, я нажал на спусковой крючок и почувствовал горячее дуновение от пули, полетевшей по дулу. Она быстро и бесшумно вошла солдату прямо в висок, и меньше чем за секунду его лицо прояснилось, как будто ему объявили прощение за все преступления, которые он успел совершить, и он стал похож на счастливого подростка с улыбкой на лице, ни в чем не виноватого.
Это продолжалось недолго. Он повалился замертво, девушка завизжала, вскочила на ноги, склонилась, подбирая порванные чулки, темная фигура в лесу перестала курить, послышались шаги, треск ветвей, девушка снова заплакала, и мужской голос ответил ей по-французски: мол, не плачь, все прошло как надо, им же было хорошо. Я стоял как вкопанный, собирался уже подстрелить и второго немца, но, когда мужчина подошел к девушке, я разглядел, что это Дитер.
Я удивился так же, как вы, твердым голосом велел ему не двигаться, поднялся из папоротников и, когда он заметил меня, навел винтовку прямо ему в сердце. Его руки медленно поднялись, я велел ему отойти от девушки, и он послушался. Я думаю, что сначала он меня не узнал, глаза его беспокойно бегали — он соображал, что делать. Он заговорил по-английски, немецкий акцент вдруг куда-то исчез, он благодарил меня, что я убил солдата, а я прикрикнул, чтобы он замолчал. Девушка всхлипывала, я сказал ей, чтобы она уходила, но она не пошевелилась, и тогда Дитер повторил ей это по-французски. Девушка испуганно посмотрела на меня, как бы проверяя, что я сейчас сделаю — отпущу ее или убью, а Дитер снова повторил, чтобы она шла отсюда.
