разрыдалась.
Стало уже совсем темно, светила полная луна, и с берега Валенсии казалось, что утес очень крут и взобраться на него никак нельзя. Ночью было трудно понять, какой высоты — она прикинула, что футов семьдесят, — эта рыхлая, шероховатая скала, усыпанная песком, увитая ледяной травой, вьюнком, распускавшимся по утрам, и вечерней красавицей-энотерой. Валенсия начала подниматься по берегу, от одной расщелины к другой, старалась держать равновесие, расставляя в стороны руки, осторожно ступая по лужам, скользя по камням, подвернула ногу в какой-то ямке. До каждой следующей расщелины добираться было все труднее: камни были мокрые от прибоя, повсюду валялись морские ежи, быстро носились крабы- отшельники, висели жирные ветви красных тихоокеанских водорослей, ноги скользили по морским огурцам, как по банановой кожуре. В одной из расщелин оказалось что-то вроде маленькой пещерки; перепуганная Валенсия мельком подумала, что это похоже на неф церкви, и двинулась дальше. Между расщелинами были груды огромных камней; мелкие, рассыпанные кругом камни мешали ей идти. Наконец она добралась до совсем уж неприступной кручи, возносившейся из самого океана. Сколько девушка ни старалась преодолеть ее, но окончилось все тем, что она разодрала себе в кровь руки. Валенсия огляделась.
Прилив поднимался быстро, волны грохотали так, что не было слышно, как капитан, стоя у правого борта, несколько раз выстрелил из дробовика, желая показать экипажу, что он станет делать, если только на корабль поднимется таможенник. Она вернулась, обошла кругом утес, на котором еще раньше заметила дом, и двинулась вдоль по берегу, надеясь, что когда-нибудь скалы закончатся, сменятся холмами и она увидит спасительную лощину или трубу дома. Но на пути у нее встречались одни пещеры, и она воображала себе, как хорошо здесь будет теплым летним вечером мужчине и женщине, как они не будут ничего бояться, не будут ни вспоминать о прошлом, ни думать о будущем. Но сейчас была еще ранняя весна, прилив продолжался, и Валенсия, в своей окровавленной кофточке, чувствовала себя настоящей пленницей. Она сумела все же притулиться к единственной сухой скале, прижала колени к груди и, смаргивая слезы, задумалась о том, что могла бы остаться на «Санта-Сусанне» и застрелиться прямо на носу корабля. По вкусу слезы ничем не отличались от океанской воды, и Тихий океан стал представляться ей гигантской чашей, наполненной слезами девушек, похожих на нее, черноволосых, готовых на все, лишь бы убежать от своей жалкой жизни. Как она оказалась здесь? Она поступила согласно своему характеру — прыгнула в океан, не задумываясь о том, что будет потом. Полная луна висела над водой, и Валенсия воображала, что она освещает «Сусанне» дорогу в порт; а вот дорога Валенсии лежала неизвестно куда. Она не знала, чего ей хотелось — спасения ли, смерти, — и потому, что она была еще очень молода тогда, на берегу, где стояло «Гнездовье кондора», ничего другого не приходило ей в голову. Вода подбиралась все ближе, то тихо шептала, то громко ревела, то разбивалась на мелкие брызги, то одевалась в белую шапку пены, каждая следующая волна захватывала чуть больше песка, чем предыдущая, и совсем скоро вода начала бить почти ей в лицо.
И вдруг, откуда ни возьмись, у ее ног присела маленькая птичка — морской зуёк и завела свою беспечную песенку. Тут же прилетела еще одна и чуть было не села Валенсии прямо на ногу — пушистый белый комочек на тоненьких рыжих ножках-палочках. Птички, хорошо видные в темноте, бежали друг за другом, точно влюбленная парочка. Куда они торопились? В самую глубину пещеры, куда прибой без устали наносил стволы и ветви деревьев. Зуйки исчезли из виду. «Улетели», — подумала Валенсия, хотя не заметила их в небе; почему-то она решила посмотреть, куда они делись. Ноги тонули в мягком песке, хлюпали по воде. Выступы в стенах пещеры казались Валенсии похожими на балконы, и ей пришло в голову, что если зуйки где-то здесь, то сейчас они, наверное, смотрят на нее, как седовласые завсегдатаи театра, сидя в изогнутом подковой ряду лож.
И вот она разглядела… нет, не тропинку, а едва заметную тропочку, пробитую эрозией в мягком камне, которая уходила куда-то круто вверх. Снизу ее захлестывал холодный прибой, но Валенсия поняла, что она выведет ее из пещеры, вверх с берега, исчезавшего под водой, — всего лишь узкая щель в мягком камне, которая, поднимаясь и расширяясь, переходила в старое русло рядом с домом. Тропка — ее спасение; она поняла это сразу, как только мелкие камни впились ей в ноги. И она добралась до вершины скалы, на которой возвышалось «Гнездовье кондора» — тогда еще уединенный дом, освещаемый лишь огнем печки-плиты. Ночью Валенсия не встретилась со своим будущим мужем — она провела ночь в сарае, где ее согрели яркая попона и теплый навоз ослицы Беатрис. С Дитером они познакомились наутро; ее кофточка стояла колом от морской воды, под юбку она приспособила старый мешок, завязав его на поясе веревкой, чтобы хоть как-то прикрыть свои длинные ноги. Встреча оказалась удачной: через девять месяцев Маргарита Шпренгкрафт стала называть Валенсию «фрау Штумпф» и на свет появился близорукий Зигмунд.
Зиглинда всегда думала, что раз ее мать появилась из океана, то, значит, и сама она почти дитя воды; Зигмунд считал, что это слишком уж нелепо. «Только девчонка может сказать такую глупость», — фыркал он, отбрасывая красную кисточку ночного колпака через плечо и спуская очки на кончик носа. «Только мальчишка может решать, что девчонке можно говорить», — дерзила она в ответ.
Как-то раз вечером, в конце лета тысяча девятьсот четырнадцатого года, она раздумывала об этом. Вдруг Дитер попросил их с братом пройти на кухню, к столу. Зиглинда тут же насторожилась, потому что время было не обеденное и день рождения никто не отмечал. Ей исполнилось одиннадцать лет, она все время пропадала на ловле лобстеров и поэтому нетерпеливо спросила: «Ты долго? А то мне некогда». Она собиралась идти к океану, когда Дитер и Валенсия позвали ее в дом. А она хотела сплавать к своим ловушкам, пока не начался прилив.
— Посиди хоть раз спокойно, — одернул ее Зигмунд и ущипнул за руку.
Она присела у края стола, уже одетая в свое платье для плавания с открытыми плечами, из-за чего сильно волновался Дитер, а еще больше Зигмунд.
Как раз в это время прилив стоял так низко, что если бы сейчас она оказалась на берегу, а не в своем темном доме, то смогла бы набрать не один десяток пурпурных морских ежей, а лобстеров еще больше — ясное дело. Они с отцом договорились (только через много лет понимаешь, как несправедливы такие сделки), что с каждого доллара, который Зиглинда выручит на рынке за рыбу или лобстеров, она оставляет себе один цент; она была не жаднее других детей, но при мысли об этом центе в глазах Зиглинды загорался огонек.
Окно в алькове было закрыто ставнями, и от этого в кухне было совсем сумрачно, хотя за дверями дома сиял солнечный день. Зиглинда уселась на лавке у длинного стола, на котором каждый вечер стояла картошка, сваренная в мундире, с маслом и кислым молоком, чуть горьковатая от лимонного сока, которым ее поливали, и не чувствуя никакого страха (ей казалось, что она всегда останется такой), нетерпеливо заболтала ногами.
— Мне нужно что-то сказать вам, — заговорил наконец Дитер. — Что-то очень, очень серьезное.
— Ну, что? — откликнулась Зиглинда и с отвращением подумала, что скоро сентябрь, а значит, она опять пойдет в школу на самом краю вонючего соленого озерца, где мисс Уинтерборн, в застегнутой до самого горла блузке, с затянутыми в пучок волосами, вооруженная мухобойкой, ходит вдоль рядов и безжалостно хлопает по руке любого, кто посмеет хотя бы пискнуть.
Мухобойка мисс Уинтерборн била по рукам Зиглинду так часто, что ей было уже не больно; в прошлом учебном году мисс Уинтерборн как-то целый день хлестала Зиглинду, но никто не услышал от нее ни звука. Зиглинда сидела совершенно прямо и величественно, протягивая руку для очередного шлепка, как принцесса для поцелуя. Ее переполняла гордость, что она такая умная, уж во всяком случае, гораздо умнее, чем противная мисс Уинтерборн, умнее любого ученика в этой кишащей мышами школе, а особенно умнее Шарлотты Мосс, которая вечно сосала концы прядей своих волос и просилась написать еще одно домашнее сочинение. Так Зиглинде казалось до самого последнего школьного дня, до той минуты, когда мисс Уинтерборн последний раз в году прозвонила в звонок, подошла со своей мухобойкой к Зиглинде и звонко шлепнула ее по щеке. Потом мисс Уинтерборн еще раз прозвонила в звонок, и Зиглинда, как ни сдерживала себя, разразилась слезами. Зигмунду тогда пришлось нести ее домой на спине.
Теперь был август, фигура мисс Уинтерборн замаячила на горизонте, и Зиглинда не могла понять, что для нее может быть более серьезного.
— Война… — начал Дитер.
— В Европе, — подхватила Валенсия.
