Сейчас в темной хате с искренним увлечением рассказывал он Одарке о том, как заживут они, когда побьют всех панов и подпанков, прогонят немцев с родной земли. Будет тогда Одарка морячкой, женой моряка.
Девушка смущенно смеялась, но внимала ему доверчиво и с таким же увлечением. Вдруг она подняла голову, тревожно прислушалась. Все было тихо. В каморе кряхтел старый дед, а на полу, кинув под себя рядно, храпел товарищ Баклана, насмешник Грицько.
Девушка привстала, осторожно выглянула в окно. Лунный свет упал на ее лицо. Лицо у нее было красивое, смуглое, как у цыганки, темные глаза смотрели смело. Несколько минут оба прислушивались. Баклан шагнул было к двери, когда увесистый кирпич со звоном высадил стекло и ударил об пол.
— То вин, побей бог! — выкрикнула сдавленным голосом Одарка.
Она знала, кто мог следить за ней. Но сейчас поздно было об этом думать. Грицько и Баклан явились так внезапно и так много пришлось ей вчера бегать — в экономию, где стояли немцы, и обратно в село, узнавать, передавать поручения, — что где уж было усмотреть за собой, уберечься.
Девушка вспомнила белобрысого, вертлявого Йохима Полищука с хутора. Йохимка несколько раз сватался к ней — и тщетно. Когда пришли немцы с гетманцами, Полищуки встретили их хлебом-солью, а Йохимка опять пришел к Одарке и вздумал даже грозить ей…
В дверь уже ломились. Баклан привалился к ней сильным телом и сдерживал напор нападающих. Одарка будила его товарища.
— Эх, Грицько, просвистали мы с тобой ночку! — сказал Баклан и засмеялся. Он всегда веселел в минуты опасности.
— Беги! — приказал он девушке и показал на оконце, выходящее в степь.
Едва Одарка скрылась, Баклан отскочил от трещавшей под ударами двери. Сорванная с петель, она рухнула. Немцы попадали в хату. Пока они поднимались на ноги, сослепу тычась друг о друга, Баклан ударил одного рукояткой нагана по голове и, крикнув: «Айда, Гриць, за мной!» — выскочил вон из хаты.
Он слышал позади себя крики, выстрелы, тяжелый топот. Но разве угнаться немцам за его длинными ногами!
Баклан оглянулся. Грицька не было. Густая тень легла на землю: луна зашла за вершины тополей. Зорко вглядываясь в темноту, Баклан повернул назад, к хате. Удар прикладом обрушился на его спину. Он покачнулся, но устоял, обернулся, ловко поймал и вырвал у немца винтовку.
Размахивая винтовкой, как дубинкой, Баклан дрался с двумя здоровенными солдатами — первого свалил ударом приклада, у второго вышиб винтовку из рук. Третий, тот самый Йохимка Полищук, который привел немцев, успел вильнуть в сторону и исчез. Дорога была свободна.
Товарища Баклан нашел возле хаты, там, где настигла его вражеская пуля. Охваченный гневом, забыв, что скоро начнет светать и что он рискует не только своей головой, но и делом, ради которого послан сюда, Баклан погнался за уцелевшим немцем. Увидев направленную на него винтовку, тот испуганно поднял руки, его лицо жалко сморщилось. Гнев Баклана начал остывать. «Тоже вояка!» Он с презрением плюнул и отвернулся.
Крики, выстрелы разбудили спящее село. Но так много пережили здесь люди в последнее время, что только плотнее притворили окна, спустили занавески и молча, кто со страхом, кто с тайной радостью, прислушивались к голосу немца, звавшего на помощь.
А Баклан тем временем подхватил товарища, взвалил на плечи и был таков.
Жаркий августовский полдень.
Широкая базарная площадь безлюдна. У церковной ограды сидит слепая нищенка. В лавчонке напротив скучающе зевает старичок в жилетке поверх розовой линялой рубахи. Издали доносится погребальное пение. То хоронят богатого селянина, который перепился на радостях, что пришли немцы. И вот несут его в нарядном глазетовом гробу в церковь — отпевать.
А Грицько, красного партизана, хоронят проще. Голодные, молчаливые партизаны стоят вокруг вырытой могилы и слушают короткое прощальное слово командира. Потом седлают коней и скачут в степь.
Погребальное пение становится все слышнее. Старичок лавочник оживился. Нищенка подняла худое исплаканное лицо. А в версте за селом вдоль каменного забора экономии проваживают раскормленных коней немцы-баварцы.
Базарная площадь еще безлюдна. Но вот из переулка показывается человек. Он идет не спеша, вразвалку. Широкая грудь его перетянута ремнями. Карабин, наган, три гранаты на поясе и матросский нож — бебут сбоку. Светлые волосы выбиваются из-под бескозырки на лоб. Веселые глаза смотрят внимательно и спокойно. Что он задумал?
«Смотри, Пашка, не шуткуй!» — сказал ему на прощание командир.
Не хотелось посылать на такое дело Баклана. Знал его отчаянный характер. Но никто, кроме Баклана, не сумел бы выполнить то, что требовалось. Из его вчерашнего донесения видно было, что задуманное дело возможно, хоть и рискованно. Днем — знали партизаны — караулят экономию не строго. Если ударить внезапно… Да похороны еще на подмогу (о них сообщила прибежавшая на заре Одарка). Да, Баклан. От Баклана многое зависело…
И вот идет он по базарной площади. Он сворачивает к церковной ограде, сует нищенке завалявшийся в кармане пятак и машет рукой звонарю, которого заметил вверху, на колокольне.
План у Баклана простой. Звонарь ударит в колокол, народ ринется к церкви, а ребята, что залегли в переулке, пальнут в небо. Тут и пойдет кутерьма: немцы кинутся из экономии в село, а партизаны из степи — в экономию. «Пока немцы разберутся, в чем дело, наши уже в экономии. А там, с патронами, отобьемся хоть от черта!»
— Эй, браток! — кричит Баклан звонарю, глядящему сверху во все глаза на вооруженного с ног до головы саженного роста матроса. — Поворачивайся быстренько и дуй в свои колокольчики!
Спотыкаясь от страха, звонарь спешит выполнить приказание. Густой медный рев сотрясает застывший от жары полуденный воздух.
«Дин-дон, дин-дон… Пожар! Пожар!»
Распахиваются окна, двери, калитки, люди выскакивают, на бегу крестясь. Тесня и обгоняя похоронную процессию, они выбегают на площадь. А на площади, грудь вперед, расставив длинные ноги и сбив бескозырку на затылок, стоит матрос. Один. Гранаты на поясе. Наган в руке. А колокола звонят, заливаются…
— Он, мамо… Де ж воно горыть? — восклицает чей-то женский голос.
— Везде горит, — важно отвечает Баклан и обводит рукой широкий круг. — Вся Россия горит!
Его зоркие глаза замечают скачущих со стороны экономии всадников. Пора, значит, приступать к делу.
Немцы верхами вылетели на площадь, хлещут нагайками по спинам людей. «Вот они, кормленые немецкие сынки, явившиеся пановать на нашей шее. А ну, поглядите, какой разговор поведет с вами матрос!» Первой пулей Баклан ссаживает белобрысого румяного баварца, хватает его лошадь под уздцы и под ее прикрытием продолжает отстреливаться. Патронов у него хватит, для него не пожалели, выдали последние. А уж он постарается…
Пули свистят. Толпа кидается врассыпную. А из переулка тем временем подоспели товарищи, трое партизан. Теперь-то разговор пойдет серьезный. Крики, стоны, стрельба, звон колоколов, хриплая немецкая ругань…
Лошадь, за которой укрывался Баклан, повалилась. Он успел отскочить и теперь лежит за ее крупом, как в окопчике, и деловито посылает пулю за пулей.
Сколько прошло времени, он не знает, но знает, что нужно, чтобы прошло побольше. Ощупал карманы, пошарил за поясом. «А, черт! Кончается боевой запас!» Оглянулся. Товарищи тоже стали постреливать реже. «Неужто отступать? А если наши еще не поспели? Наверное, не поспели — на некормленых конях». Баклан поднялся, взмахнул гранатой:
— Ну, малюточка, выручай!
