жизни зовущей нас — пусть висит полное до краев ведро между темными глубинами и поющим солнечным светом. Она — красота и она — призыв к преступлению, и ничего ценного не прибавит к ней твое мнение, разве только раскачает истертую веревку. Стыдись!
Снисхождение наносит болезненные раны, и она уходит или заходит, внутренне содрогаясь. Не смей говорить о чести, не смей выносить жестокие суждения, пока я сижу здесь, наблюдая, и в мгновение ока расчеты вызывают в толпе вихрь презрения, и удаляется парус, минуя тебя навеки, ибо привилегия ее — море цветов, множество сладких ароматов за ее спиной, но никогда тебе не ощутить ни одного аромата. Вот баланс, вот мера, вот благочестие чужаков, что скрывают слезы, отворачиваясь.
Нет и не было такого художника, что сумел бы выразить все силы детского воображения. Эта кучка палок в пыли, которую любой взрослый пнет, не удостоив и мгновенного взгляда, на самом деле — обширный мир, в одеждах и плоти, крепость, чаща, великая стена, о которую разбиваются атаки ужасных орд, отброшенных мужеством горстки героев. Это гнездо драконов, и блестящие голыши — их яйца, и в каждом таится яростное, славное будущее. Никто не сумел сотворить ничего столь же законченного, сверкающего, радостного и торжествующего, и все ухищрения и манипуляции взрослых — всего лишь смутные воспоминания о детстве и чудесах его, неловкие в попытке соблюсти связность функций и разумность предназначения; у каждого фасада есть своя история, легенда, кою следует читать по стилизованным знакам. Статуи в нишах застыли с мрачными лицами, равнодушные к случайным прохожим. Правила казармы владеют застывшими, потрескавшимися умами, привыкшими к повседневности страха.
Заставить ребенка трудиться — убить в нем художника, выдрать корни чуда, отнять сверкающий дротик воображения, шустрым зябликом прыгавший с ветки на ветку — и ради чего? Ради сиюминутных нужд и бессердечных ожиданий. Взрослый, требующий от ребенка работы, мертв внутри, лишен красок тоски по прошлому, столь ярких, столь чистых, столь прекрасных, столь переплетенных с томлениями, и сладкими и горькими вместе — мертв внутри, да, и снаружи мертв. То ходячие трупы, холодные, но полные негодования ко всему еще живому, еще теплому, еще дышащему.
Жалеть подобных? Нет, никогда, ни за что — пока они сгоняют детей в стаи и принуждают к работе, а потом жадно поглощают бесчисленные выгоды.
Решится ли сие округлое эго опуститься до сурового осуждения? Сие округлое эго решится! Мир, построенный из нескольких палок, способен исторгнуть слезы из глаз, пока юный творец стоит на четвереньках, напевая дюжину песен без слов сразу, говоря сотней голосов и передвигая незримые фигуры по полю разума (иногда останавливаясь, чтобы вытереть нос). О да, решится, да еще как решится! И приготовится поспешить на помощь жертве жестокого злоупотребления.
Даже змеюка имеет грандиозные замыслы, но вынуждена ползти пядь за пядью, сражаясь с пространствами, которые презрит гигант или бог. Она высовывает жало, чуя запахи, и мотается влево — вправо. Спасение — зрелый плод в конце охоты, прогретое солнцем птичье яйцо, попавшая в челюсти вкусная крыса.
Так ищет змея, подруга правых. Так скользит угорь сквозь мутный ил мира, шевеля усами. Скоро, надеется он, скоро!
Молодой Харлло не думал о справедливости, не думал о законной свободе. Не создавал ленивым воображением слов из блестящих жил сырого железа. Не виделись ему искры золота в острых выступах холодного кварца. Не было у него времени встать на колени посреди какого-нибудь заросшего городского сада, строя крошечные крепости и мостики из тростинок над потоками от вчерашнего ливня. Нет, детство Харлло окончилось. В шесть лет.
В тот самый миг он лежал на полке прочного черного камня, поглощенный темнотой. Он едва мог расслышать работников наверху, хотя камешки то и дело проносились мимо, отскакивая от стен пропасти и резко звякая о каменный пол внизу.
В прошлый раз его спускали на веревке и не было такой беззаботной лавины камней, каждый из которых способен проломить ему череп. В прошлый раз он спускался свободно, вытянутые руки не доставали до стен, что заставляло думать о необычайной ширине пропасти, ведущей, вероятно, в пещеру. Разумеется, сегодня веревки не было — Харлло вообще должен был быть в другом месте; если его найдут, то могут наказать.
Бейниск отослал его на Утесы в конце смены. Именно там он и должен был уже оказаться, чтобы торопливо выхлебать водянистый суп из миски, сжевать кусок черного хлеба и завалиться на койку. Вместо этого он карабкался вниз по стене — без света, чтобы случайно не обнаружил какой-нибудь шахтер.
Нет, здесь не пещера. Наоборот. Это отвесная стена со множеством углублений, и все зияющие дыры имеют странно правильную, прямоугольную форму — хотя Харлло понял, что ползет по стене погребенного здания, только когда достиг балкона. Ему хотелось скользнуть в одно из окон и осмотреться, но нельзя — он же обещал принести лубки Костяному Шахтеру внизу, и он это сделает!
Осторожные расспросы открыли ему значение слова «лубки», однако найти палки, подходящие для закрепления разбитых ног Шахтера, не удавалось — попадались либо тонкие и слабые, либо недостаточно прямые. К тому же все дерево в лагере тщательно охранялось. Тогда он пошел к мусорным кучам, куда бросали все отходы. Под подозрительными взорами старух, которые продали детей и внуков на рудники, но потом поняли, что не могут отказаться от кровной связи, и обрекли себя на прозябание в мирке у границ лагеря, Харлло просеивал мусор.
Часто — особенно в боковых тоннелях, что ведут сквозь слои песчаника — шахтеры находят груды костей давно погибших созданий. Эти кости велики, прочны, их почти невозможно сломать. Черепа и тому подобное сбывают коллекционерам — ученым с косящими глазами, избытком монеты и свободного времени. Кости, уже раздробленные на кусочки, поломанные, сформировавшие подобие грунта, продают садовникам для удобрения и шарлатанам для отваров и порошков — говорят, земляная кость хорошо помогает при запоре! А вот громадные длинные кости остаются на месте-поверье гласит, что они приносят несчастье.
В одной из куч он нашел две, явно принадлежавшие одной породе зверей. Изучив и сравнив их, он удостоверился, что они парные — правая и левая. Кости были большими, тяжелыми и ребристыми; ему казалось, что они подойдут. Между сменами проходило ползвона, в которые никто не работал в шахтах, и Харлло, потея под весом костей, торопливо протащил их к тоннелю, нашел заброшенный боковой проход, где связал ношу несколькими ремнями и веревками. До его смены оставалось время, так что сейчас он оказался внизу и пытался выполнить обещание.
Длинные кости были привязаны к спине. Шею и плечи быстро натерло, и ему не раз казалось, что тяжелые кости оторвут его от стены; но пока что он еще держался. Затем Харлло обнаружил балкон и отдохнул.
Если кто-то пойдет искать его и не найдет, поднимется тревога. В таких случаях есть лишь две возможности. Бежал — или заблудился в тоннелях. Поиск пойдет в обоих направлениях; старухи расскажут, что он рылся в мусоре, собирал кости и черт знает что еще. Потом кто-нибудь вспомнит, что видел Харлло в пересменок, он тащил что-то на спине и шел к главному тоннелю — и Веназ сможет нажаловаться, что Харлло явно что-то замыслил, ведь он даже не пришел за едой. Нарушение правил! Бейниск может оказаться в непростой ситуации, ведь он часто покровительствовал Харлло. Ох, какая ошибка…
Он со стоном скользнул с края балкона, крепко держась руками, и продолжил спуск.
Через два роста нога нащупала новый выступ, за ним еще — лестница, круто опускающаяся вдоль стены здания. Одной рукой держась за лишенный швов фасад, Харлло шаг за шагом шел вниз.
Он не мог вспомнить, чтобы видел хоть что-то подобное во время первого спуска. Да, свет фонаря был, как обычно, слабоват — это позволяет быстрее замечать блеск золота и каменьев — и он крутился на веревке. Сам разум у него тогда кружился!
Говорящий Имасс! Он здесь, наверное, целые сотни лет — и не с кем поболтать, не на кого взгляд бросить. Ох, как ему скучно было…
Итак. Не стоит ему раскаиваться, что затеял помогать Костяному Шахтеру. Несколько стежков плети по спине — небольшая плата за милосердие.
Он достиг пола и замер. Как темно! — Привет! Это я! Дев'ат Анан Тол, ты меня слышишь?
