ночь день, снова и снова. Его словно несло сквозь годы старости к роковому, последнему мгновению. Ревущий звук заполнил голову, распинающая боль возникла в груди и прожгла руки, шею. Челюсти сжались так сильно, что затрещали зубы; каждый вздох стал мукой.
Он сумел дойти до двери, прежде чем пасть на колени, согнуться и повалиться набок. Фонарь звякнул о камни. И вдруг он вместил в себя тысячу дум, все времена, им прожитые — в один миг, миг последнего вздоха. Столь многое стало ясным, простым, чистым, и чистота подняла его над плотью…
И он увидел, повиснув над телом, показавшуюся из дома убийцы фигуру. Измененное зрение открыло каждую подробность древнего нелюдского лица под капюшоном, глубокие морщины, измятую карту бессчетных столетий. Торчащие из нижней челюсти клыки, стертые и потрескавшиеся, с зазубренными концами. И глаза — такие холодные, такие… одержимые… Он сразу же узнал привидение.
Худ. Владыка Смерти пожаловал за ним.
И голос заговорил внутри головы, голос тяжелый, подобный трению огромных валунов, падению гор. — Я не думал о справедливости. Уже так давно. Мне всё было едино. Горе — безвкусно, тоска — пустой вздох. Проживи вечность во прахе и пепле, а потом толкуй о справедливости.
На это у стражника не нашлось ответа. Он спорил со смертью каждую ночь. Он бился с ней всю дорогу от «Феникса». Каждый клятый шаг. Он слишком устал.
— Итак, — продолжил Худ, — я стою здесь. И окруживший меня воздух, ворвавшийся в легкие воздух живет. Я не могу изменить то, что происходит рядом с мной, когда я шагаю по миру смертных. Я не могу стать другим.
Стражник был смущен. Владыка Смерти извиняется?
— Но на этот раз я сам пройду весь путь. Я пройду весь путь. — И он сделал шаг, воздел сухую руку — руку, увидел стражник, лишенную двух пальцев. — Твоя душа сияет. Она светла. Ослепительна. Так много чести, так много любви. Сочувствия. Твой уход оставит пустоту, и дети твои не станут такими, какими могли бы стать. Они клубками совьются вокруг ран, и раны никогда не исцелятся, и они научатся грызть и лизать свои раны, сосать кровь. Так не годится.
Стражник содрогнулся и скользнул назад, в лежащее на мостовой тело. Ощутил, как сердце замерло — и застучало с нежданной силой, легкостью, поразительным спокойствием. Он глубоко вздохнул, и воздух, восхитительный, холодный, вымел последние остатки боли — выбросил прочь всё дурное.
Но то, что узрел он в последние мгновения — слепящая ясность видения, поражающее всепонимание — уже тонуло в привычном облаке, становилось серым и густым, и формы стали намеками, и он заблудился. Заблудился как прежде, как любая смертная душа, даже претендующая на знания и веру. И все же… все же это было теплое облако, пронизанное чудными вещами — любовью к жене, к детям, восторгом оттого, что они живут и меняются день за днем.
Он понял, что плачет. Встал на ноги. Повернулся к Повелителю Смерти, почти не ожидая увидеть этого выходца, являющегося лишь к мертвым и умирающим… и закричал от удивления.
Худ казался плотным, ужасающе реальным, и он шел по улице на восток; казалось связующая их сеть истончается, ткань рвется, расплетаясь нитями — стражник чувствовал, как с каждым шагом бога к нему возвращается жизнь, осознание поразительной своей прочности и в этот миг и во все последующие.
Он отвернулся — это тоже оказалось легко — и поглядел на дверь. Дверь была распахнута, а поджидающая внутри тьма пронизана гнилью и безумием.
Стражник не колебался.
Худ верно разглядел душу этого скромного и честного служаки, этого смелого и благородного человека. Владыка Смерти позволил себе позаботиться об одном человеке.
Заметьте этот весьма значительный момент, этот трогательный жест.
Зорди услышала, как стучат сапоги по кривым доскам заднего крыльца, обернулась и увидела солдата Городской Стражи, показавшегося из дома. В руках у него был фонарь.
— Он мертв, — сказала она. — Тот, за которым вы пришли. Газ, мой муж. — И она показала острием ножа: — Вон там.
Стражник подошел ближе, открыл одно из окошечек фонаря и направил луч наземь. Не сразу отыскал неподвижно лежавшее на камнях тело.
— Он признался, — сказала она. — И я убила его своими руками. Я убила этого… монстра.
Стражник склонился, осматривая тело. Вытянул руку, осторожно поддел край рукава куртки Газа и поднял покрытую царапинами беспалую руку. Вздохнул и медленно кивнул.
Когда он отпустил руку и начал выпрямляться, Зорди продолжила: — Я так понимаю, назначена награда.
Он поглядел ей в лицо.
Она не была уверена, что поняла выражение его лица. Может, он ужасается, может, радуется, а может, всего лишь цинически изображает интерес. Это всё не важно. Она всего лишь хотела денег. Ей нужны деньги…
Стать, пусть на краткое время, Каменщиком Высокого Дома Смерти — означает принять большую ответственность. Но за все труды она не получила и ломаного медяка.
Стражник кивнул: — Да, назначена.
Она подняла кухонный нож.
Он вроде бы вздрогнул, чуть-чуть… но Зорди ждала всего лишь еще одного кивка.
Миг спустя он кивнул.
Бог ступил на улицы Даруджистана. Само по себе нежеланное событие. Лишь глупцы стали бы призывать, добровольно приветствовать такое посещение… и энтузиазм их оказался бы кратковременным. То, что бог оказался пожинателем душ, означало, что его пришествие не только нежеланно, но и принесет дары бесконтрольной резни, погубит тысячи обитателей доходных домов и трущоб района Гадроби и Приозерного района — нет уж, от таких посетителей не избавишься, испуганно пожав плечами.
Так погрузись же, собрав все мужество, в сумятицу жизней, Открой разум, подготовься судить с холодом и страстью. Забудь о правилах и приличиях. Твой глаз не моргнет; но будет ли беспристрастность маской жестокого цинизма? Или частица сочувствия проскользнет под броню зрительской пресыщенности?
Когда все будет кончено, осмелься взвесить скудный урожай чувств, и если в результате ты лишь пожмешь плечами, то, советует круглый человек, поверни холодный жестокий взор и сверши последний суд. Над самим собой.
Но сейчас… узри:
Скилс Навер готов был убить семью.
Он брел домой из бара Гежетса, налив брюхо элем, когда перед ним появился пес размером с лошадь. Окровавленная морда, озаренные зверской злобой глаза, приплюснутая голова поворачивается во всех направлениях.
Он примерз к месту. Обмочился, а мгновение спустя начал безумно бормотать.
Еще через мгновение забор, окружающий пустое место (там месяц назад стоял дом, вся семья в котором померла от лихорадки) неожиданно упал, и появилась другая бестия, на этот раз белая как кость.
Ее явление привлекло первого зверя; напрягая мышцы, он рванулся на второго пса.
Твари столкнулись как два сорвавшихся с тормозов перегруженных фургона; поднятая ударом воздушная волна чуть не сбила Скилса с ног. Он заскулил и побежал.
Он бежал и бежал.
И вот он вошел в дом, воняя как помойная яма, а жена почти упаковалась — поймана в момент подлого бегства. И детей решила украсть. Его ребятишек. Его маленьких трудяг, делающих всё, что Скилс им скажет (и сбереги Беру мелких дерьмецов, если не сделают или даже пискнут против!). Одна мысль о жизни без них — без идеальных, персональных, природой данных рабов — довела Скилса до белого каления.
Жена знала, что случится. Вытолкнув детей в коридор, она встала лицом к мужу, готовясь принять
