пожиравших трупы доблестно павших. И это не путь Теблоров. Это не его путь.
Шум разграбления комнат уже затих. Тишина со всех сторон. Карса опустил руку и при помощи крючка снял чайник с углей, опустив на столик посреди объедков, серебряных тарелок и золоченых кубков. Потом пнул жаровню, разбросав угольки по роскошным коврам, шелковым одеялам, мехам и шерсти. Подождал, пока ткани не занялись огнем.
Едва показались первые языки, Карса Орлонг встал и вышел, пригнувшись под притолокой. Мир был тьмой, начинавшейся сразу за кострами стоянки. Над головой бешеные россыпи звезд. Королевская челядь Капитана выстроилась полукругом перед каретой. Карса стоял на балконе с троном.
— Рабы освобождаются, — громко произнес он. — Офицеры пусть поделят добычу, коней и прочее — равные доли каждому, рабам, солдатам и прислуге. Обманете хоть одного, и я убью вас. — Позади него языки пламени выскакивали из каждого окна, каждой щели. Черный дым вздымался все более толстой колонной. Он ощущал спиной жар.
— На заре, — снова заговорил он, — все могут уходить. По домам. У кого нет дома — ищите. И знайте, что я дарю вам время. Вот все, что у вас есть. В следующий раз вы, спрятавшиеся за стенами, увидите во мне разрушителя городов. Пять лет или двадцать — вот что я дарю вам. Используйте время разумно. Все вы, живите разумно.
Эти слова принимались не как благословение, но как угроза — немудрено, ведь люди хорошо поняли Карсу Орлонга — пришедшего с севера, неуязвимого для любого оружия, сразившего Капитана даже не прикоснувшись к нему. Освободившего рабов и разогнавшего рыцарей без единого обмена ударами мечей. Бог-с-Разбитым-Лицом пришел к ним, и каждому теперь будет что рассказать. В немногие оставшиеся годы. Рассказывая, они будут широко раскрывать глаза и облизывать пересохшие губы, спеша ухватить кружки с нектаром забвения. Некоторых нельзя убить. Некоторые приносят вам смерть и суд. Некоторые, желая вам долгой жизни, обещают смерть. Но в их обещаниях нет лжи, ибо разве смерть не придет за каждым? Но увы, сколь немногие готовы высказать это — без приятных эвфемизмов и ловких недомолвок, без метафор и аналогий. Лишь один истинный поэт остался в мире, и он изрекает истину.
Бегите, друзья… но укрыться негде. Совершенно негде.
Узрите свою судьбу в Его Разбитом Лице.
Смотрите хорошенько.
Лошади встали на вершине небольшого холма. Вокруг шептали невидимые в ночи травы.
— Когда-то я водил армии, — произнес Скиталец. — Когда-то я был волей Императора Малазанского.
Семар Дев ощутила горечь на языке, склонилась набок и сплюнула. Мужчина позади хмыкнул, принимая это за ответ. — Разумеется, мы служили смерти всеми делами своими. Хотя заявляли совсем иное. Принуждение к миру, окончание глупых раздоров и племенной розни. Мы открывали дороги, освобождая купцов от страха перед бандитами. Деньги текли рекой, словно кровь по венам. Наш мир и наши дороги казались позолоченными, но за всем этим поджидал ОН.
— Все славят цивилизацию, — заметила Семар. — Словно маяк во тьме варварства.
— С холодной усмешкой, — продолжал, будто не слыша ее, Скиталец, — он ждет. Там, где сходятся дороги, там, где оканчиваются пути. Он ждет. — Несколько раз ударило сердце, но он молчал.
На севере что-то горело, вздымая к небу оранжевые языки, освещая брюхо нависших туч черного дыма. Словно маяк… — Что горит? — полюбопытствовал Скиталец.
Семар Дев снова сплюнула. Ей не удавалось избавиться от горькой пленки на языке. — Карса Орлонг, — ответила она. — Карса Орлонг жжет, Скиталец. Потому что только это и умеет.
— Не понимаю.
— Это погребальный костер. Но он не скорбит. Скатанди больше нет.
— Когда ты говоришь о Карсе, — заметил Скиталец, — мне становится страшно.
Она кивнула, соглашаясь — хотя он мог и не заметить ее движение. Человек рядом с ней — честен. Во многом так же честен, как Карса Орлонг. На рассвете эти двое могут встретиться. Семар Дев понимала страх Скитальца.
Глава 9
Ожидания — ужасное проклятие, поразившее род людской. Вы прислушиваетесь к словам и видите их как распускающиеся лепестки цветка — или, наоборот, видите, как каждое слово скручивается между пальцами, превращаясь в шарик все более тугой и мелкий, пока все смыслы слов не улетят с очередным движением ловких пальцев. Поэтов и сказочников увлекает то или иное течение, они то взрываются каскадами мятежных (но прекрасных) речей, то впадают в бесцветное, жалостное самоуничижение.
С женами все так же, как с искусством. Посмотрите на человека без пальцев. Он стоит позади своего дома. Его еще тяготит сон, не принесший, впрочем, никакого освобождения от тягот мира; его глаза странно остекленели и могли бы быть вообще закрытыми — едва ли он ясно видит жену, занятую на клочках грядок. Он весь сжался. Существование воистину стало для него узкой щелью. Не то чтобы ему не хватало ума для самовыражения. Нет, его разум остро отточен. Однако он видит в скудости слов — и мысленных, и высказанных — добродетель, признак мужского достоинства. Краткость стала для него манией, одержимостью; сокращая, он отсек от себя все проявления эмоций, а с ними — сострадание. Если язык лишен жизни, к чему он? Если смысл урезан до непонятности, к чему держаться за иллюзию собственной глубины?
Ба! что за заблуждения! Что за мерзостные самооправдания! Стань экстравагантным, и пусть мир кипит вокруг тебя, пряный и густой! Расскажи сказку о своей жизни и о том, как ты хотел бы ее прожить!
Какой бы восторженный жест пальцами вы не сделали, он может показаться жестокой издевкой лишенному пальцев человеку, что молча и без всякого выражения на лице созерцает жену. Но… как хотите.
