Это несколько длинноватое обсуждение казалось мне необходимым для того, чтобы мой пример был правильно и до конца понят, ибо моя пациентка достигла состояния перенесения и уже дошла до верхнего предела, где застой начинает становиться неприятным. И вот возник вопрос: что дальше? Я, конечно, превратился в совершенного спасителя, и мысль о том, что со мной придется расстаться, была для пациентки не просто крайне неприятна, но поистине вселяла ужас. В подобной ситуации “крепкий здравый смысл” обычно вытаскивает на свет божий весь репертуар увещевания: “вы просто обязаны”, “вам, право, не следует”, “вы просто не можете” и т. д. Поскольку крепкий здравый смысл, к счастью, явление не слишком редкое и не совсем бесполезное (пессимисты, я знаю, существуют), какой-нибудь рациональный мотив, появившийся в фазе бурного подъема жизненной энергии, получаемой от перенесения, может вызвать столько энтузиазма, что громадным усилием воли человек способен решиться на болезненную жертву. И если это случается (а такое иногда случается), жертва приносит блаженный плод, и прежний пациент одним прыжком переходит в состояние практически здорового человека. Врач, обычно, настолько рад случившемуся, что ему просто не до теоретических трудностей, связанных с этим маленьким чудом.
Если же такой прыжок совершить не удается — не удалось его сделать и моей пациентке, — тогда мы вплотную сталкиваемся с проблемой “рассасывания” перенесения. Здесь “психоаналитическая теория” окутывает себя непроницаемым мраком. По-видимому, мы должны вернуться к слепой вере в судьбу: так или иначе все уладится само собой. Как однажды заявил мне один циничный коллега: “Перенесение автоматически прекращается, когда у пациента кончаются деньги”. Или неизбежные требования жизни делают для пациента невозможным задерживаться в состоянии перенесения — требования, которые принуждают к ненамеренной жертве, иногда с более или менее полным рецидивом в результате. (Тщетно искать сообщения о таких случаях в книгах, восхваляющих психоанализ!)
Конечно, бывают безнадежные случаи, где ничто не помогает но есть и такие случаи, когда пациенты не застревают в состоянии перенесения и выходят из него без горечи в сердце и головных болей. Я сказал себе, что при сложившихся у моей пациентки обстоятельствах, должен существовать ясный и приемлемый выход из такого “безвыходного положения”. У нее уже давно кончились деньги (если они у нее вообще когда-нибудь были), однако мне было любопытно узнать, какие средства сама природа могла бы изобрести для удовлетворительного выхода из мертвой точки перенесения. Поскольку я никогда не мнил о себе, будто наделен тем “крепким здравым смыслом”, которому всегда точно известно, что надо делать в любом затруднительном положении, и поскольку моя пациентка знала об этом не больше меня, я предложил ей следующее: вместе попробовать, по крайней мере, присмотреться к каждому движению души, приходящему из той ее сферы, которая не осквернена нашей высокомерной мудростью и сознательными планами. Под этими движениями души подразумевались прежде всего ее сновидения. Сновидения содержат образы и мысли-ассоциации, которые создаются без нашего сознательного намерения. Они возникают спонтанно, без нашего содействия, и являют собой образцы психической активности, вышедшей из-под нашей деспотической воли. Поэтому сновидение есть, собственно говоря, в высшей степени объективный, естественный продукт души, от которого мы, вероятно, могли бы ожидать указаний или, по меньшей мере, намеков на некоторые основные тенденции душевного процесса. Но поскольку процесс психической жизни, подобно любому другому процессу жизни, представляет собой не просто причинную цепь событий, но и процесс с телеологической ориентацией, мы, по-видимому, вправе ожидать от сновидений определенных indicia (Показаний (лат.). — Прим. пер.) как о целевой причинности (objective causality), так и о целевых тенденциях (objective tendencies), — именно потому, что сновидения можно без преувеличения назвать самоотображениями (self-representations) процесса психической жизни.
Итак, исходя из этих размышлений, мы подвергли сновидения пациентки тщательному исследованию. Дословное цитирование всех сновидений, имевших место в тот период, увело бы нас слишком далеко. Достаточно будет обрисовать их главную отличительную особенность: большинство из них имело отношение к персоне врача, то есть в персонажах сновидений легко узнавались пациентка и ее врач. Последний, однако, редко появлялся в своем естественном обличий, но обычно искажался весьма примечательным образом. То его фигура принимала сверхъестественные размеры, то он выглядел крайне старым; иногда он походил на ее отца, но, в то же время, странным образом сливался с природой, как в следующем сновидении:
Ее отец (который в действительности был маленького роста) стоял с ней на холме, покрытом пшеничными полями. Она была совсем крошечной по сравнению с ним, а он казался ей великаном. Он поднял ее с земли и держал на руках, как малого ребенка. Ветер проносился по пшеничным полям, и, в такт пшенице, раскачиваемой на ветру, он качал ее на руках.
В этом и других, подобных ему сновидениях, я смог разглядеть разные вещи. Прежде всего у меня создалось впечатление, что бессознательное пациентки твердо придерживалось представления обо мне, как об отце-возлюбленном, так что фатальная связь, которую мы старались уничтожить, казалось, усиливается вдвойне Кроме того, едва ли можно избежать впечатления, что бессознательное особо подчеркивало сверхъестественную, почти “божественную” природу отца-возлюбленного, тем самым еще больше акцентируя завышенную оценку врача, вызванную перенесением Поэтому я задался вопросом: неужели пациентка все еще не поняла целиком фантастического характера своего перенесения или, возможно, бессознательное вообще недоступно пониманию и нужно слепо и по-идиотски неотступно следовать за некой бессмысленной химерой?
Мысль Фрейда о том, что бессознательное “не способно ни к чему, кроме желания”, шопенгауэрова слепая и бесцельная Воля, гностический демиург, в своем тщеславии мнящий себя совершенным, а в слепоте своей ограниченности творящий совершенно ничтожное — все эти пессимистические подозрения о негативной по существу подоплеке (background) мира и души подступили угрожающе близко. И действительно, этому, казалось, нечего было противопоставить, кроме имеющего добрые намерения “вам следовало бы”, подкрепленного ударом топора, отсекающего всякую фантасмагорию раз и навсегда.
Но, когда я снова и снова возвращался в своих мыслях к этим сновидениям, мне пришла в голову другая возможность. Я сказал себе: нельзя отрицать того, что сновидения продолжают говорить теми же самыми избитыми метафорами, которыми и моя пациентка, и я пресытились до отвращения в ходе наших бесед. Но пациентка обладает бесспорным пониманием своей фантазии перенесения. Она знает, что я кажусь ей полубожественным отцом-возлюбленным, и она способна, по крайней мере интеллектуально, отличить эту кажимость от моей действительной сущности. Следовательно, сновидения явно воспроизводят сознательный взгляд на проблему за вычетом сознательной критики, которую они полностью игнорируют. Они повторяют сознательные содержания, но не in toto (Целиком, полностью (лат.). — Прим. пер.), упорно отстаивая лишь фантастическую точку зрения в противоположность “крепкому здравому смыслу”.
Разумеется, я спросил себя: чем вызвано это упорство и какова его цель? То, что оно служит какой-то определенной цели, я был убежден, ибо поистине нет такой живой твари, которая не обладала бы финальным значением, которое можно в других словах объяснить как простой остаток от предыдущих событий. Но энергия перенесения настолько сильна, что производит впечатление витального инстинкта. Коль это так, то какова же цель таких фантазий? Тщательное изучение и анализ сновидений пациентки, и особенно только что приведенного сновидения, вскрыли явно заметную тенденцию, а именно: вопреки сознательной критике, всегда стремящейся привести вещи к человеческим пропорциям, наделять персону врача сверхчеловеческими атрибутами. Ему выпало быть громадным, изначальным, превосходящим отца, подобным ветру, проносящемуся над землей — так не должен ли он был тогда превратиться в Бога? Или, сказал я себе, это скорее тот случай, когда бессознательное пыталось сотворить Бога из персоны врача, как бы освободить вид Бога от покровов персонального, так что перенесение на персону врача было всего лишь заблуждением сознательного ума, глупой выходкой “крепкого здравого смысла”? Может быть, упорство бессознательного только внешне направлено на конкретного человека, а в более глубоком смысле — на Бога? А может быть, стремление к Богу есть та страсть, что бьет ключом из нашей темнейшей инстинктивной натуры, не подчиняясь никаким внешним влияниям, более глубокая и сильная, чем любовь к человеку? Или, возможно, в стремлении к Богу и состоял самый высший и подлинный смысл той неуместной любви, которую мы называем “перенесением”, маленькой частичке настоящей Gottesminne (“Любви божьей” (нем.). — Прим. пер.), навсегда потерянной для сознания с XV столетия?
Никто не станет подвергать сомнению реальность страстного стремления к какому-то конкретному человеку; однако то, что фрагмент религиозной психологии, исторический анахронизм, фактически
