то, чтобы вы попробовали начать переговоры о возможности встретиться с кем-нибудь в Комитете по этому вопросу». Режиссер-то должность распорядительная, а значит, номенклатурная. Потому и стояло отчаянье в глазах того, кто похлопывал меня по плечу и говорил: «Но во всех случаях не надо отчаиваться!»
Странными рывками дело шло — уже и группа создавалась, и с оператором мы познакомились... экономисты начали обсчитывать экспедицию на Дальний Восток... потом все стопорилось, и со мной говорили в больших кабинетах грустные вежливые люди: «Вы, стало быть, даже и беспартийный? А какие у вас отношения с вашим обкомом?.. Странно... очень странно... Тут, может быть.., хе-хе... знаете, пятый пункт... Как? Так вы не... Неожиданно... Что, совсем не... ах, отчасти, все-таки... Тут вопрос внешности может играть роль... ах, да, вы же режиссер в данном случае, ха-ха, при чем тут внешность...»
Опустив глаза в пол, тогдашний директор студии (надо сказать, человек мужественный и прямой, у меня осталось к нему чувство симпатии) вручил мне бумагу. «В настоящее время указанная выше должность предоставлена вам быть не может». И мы расстались.
И я расстался с моими режиссерскими претензиями Потом с родным БДТ. Потом с Ленинградом.
Так что мое проникновение на студию теперь, через десять лет, с собственным сценарием действительно можно было назвать чудом. Это было смелым решением Юлия Яковлевича Райзмана — одного из патриархов нашего кино, непритворно мною уважаемого. Ему понравилась повесть. Но многое настораживало. Пугала еврейская тема — боковая, но очень важная в будущем фильме. Опытный Райзман согласился на Гольдмана, но уже второго персонажа — Когана — решительно потребовал заменить на армянина. Райзмана раздражала действенность финала, возможность различных толкований. Попахивало мистицизмом. Его категорически не устраивал предложенный мной исполнитель главной роли. Я хотел, чтобы Чернова сыграл Андрей Сергеевич Смирнов. Андрей был тогда секретарем бунтарского Союза кинематографистов. Во время какого-то пленума или собрания я сидел в зале и глядел на него — в президиуме... на трибуне... этот глухой голос, эта гримаса улыбки, эта мука в глазах... прекрасная речь... Мы с Андреем были шапочно знакомы, встречались пару раз... Я дал ему прочесть сценарий, и он не пришел в восторг.. Сделали пробу... Да, это был мой герой! И (так мне кажется) персонаж был настолько близок Андрею, что он не мог воспринимать его объективно. Он его, можно сказать, пропускал, как собственное отражение в зеркале. Мне еще предстояло склонить его к самоанализу и концентрации внимания. А пока что его забавляло само предложение — ему, не актеру, играть главную, даже две главные роли.
На это давил Райзман — да, Андрюша сын всеми нами любимого Сергея Сергеевича Смирнова, да, Андрюша снял «Белорусский вокзал», и этот фильм в золотой десятке лучших. Но он не актер. Он не сумеет. И зрители не знают его в лицо. С таким героем картина обречена.
Я и сам сомневался. И Андрюша Смирнов сомневался. А в картине еще более пятидесяти ролей, и почти со всеми сомнения. Но все же во взаимоотношениях с актерами, с художником, с композитором я по крайней мере могу сформулировать задачу, объяснить, чего ищу, а в opганизационных делах, в сложнейшей мосфильмовской дипломатии у меня ни опыта, ни (как оказалось) способностей. Я хожу по кабинетам, объясняю, прошу, умоляю, стараюсь быть обаятельным, стараюсь использовать свою актерскую популярность, но... тут совсем другие законы общения.
...Заграничная экспедиция нам необходима — поезд идет через всю Европу, в этом смысл картины. «Я могу заменить Барселону на Лиссабон, могу на Марсель, но не могу вместо Барселоны снимать Ригу, — втолковывал я директору объединения. Нам необходимо хоть в некоторых эпизодах снимать заграничные поезда — другие вагоны, другие платформы, другие светофоры. Там же все другое — от километровых столбов до дверных ручек».
Старый директор много повидал таких, как я, и много подобных монологов слышал. Он вежливо улыбался, понимающе кивал головой и говорил: «Вот и ищите, ищите... никто для вас не будет таскать каштаны из огня...»
Какие каштаны? Почему мне? Вы же директор, и это ваша забота организовать съемки в соответствии с утвержденным сценарием! (О, я уже начал овладевать демагогической речью!)
— А я и opганизую, — легко парирует босс, — немедленно организую, как только будет приказ и будут выделены вам средства. Пожалуйста, я даже сам лично съезжу с вами в Барселону.
— Хорошо, я пойду на прием к нашему министру. Как его имя и отчество? Как его зовут?
Директор объединения поднял глаза к потолку и вдруг впал в странную задумчивость.
— Есть у вас его прямой телефон? — настаивал я.
— Лена! — крикнул директор объединения. — Принесите мне чаю с лимоном. Хотите чаю? — обратился он ко мне. — Не хотите? Тогда зайдите ко мне в пять часов. В пять часов, но не позже!
В душе моей вспыхнула неясная надежда.
В пять часов я уселся в кресле перед его столом и крепко сцепил в замок слегка дрожащие руки. Мудрый директор смотрел на меня с улыбкой превосходства и некоторого упрека.
— Возьмите... — сказал он и подвинул ко мне конверт.
О Боже! В конверте был сложенный вчетверо лист. Я развернул. Крупным почерком было написано: председатель комитета по кинематографии такой-то (фамилия, имя, отчество) — телефон приемной такой-то. Всё!
Директор укоризненно покачивал головой.
— А?! Работает контора?— спросил он гордо и сам себе ответил: — Как часы работает: полдня, и готово! Можете звонить! Попробуйте попасть на прием., попытайте счастья — может, и помогут... А мы что могли сделали.
В Москву приехал Тонино Гуэра — знаменитый сценарист, друг и соратник Феллини и других самых великих. Меня свели с ним, и он терпеливо выслушал волнующий (так мне казалось!) сюжет моего сценария. Но Гуэра не взволновался. Пушкинская фраза «Чёрт догадал меня родиться в России с душою и талантом» — фраза, из-за которой десятилетиями ломали копья и которая в конечном счете была базой всех переживаний моего героя, — эта фраза не показалась почтенному маэстро особенно значимой. Он родился в Италии, и его это, полагаю, вполне устраивало.
— А кто у вас играет главную роль? — спросил он. — Табаков?
— Нет.
— Почему не Табаков?
— Он не подходит, это не его амплуа.
— А Михалков?
— Нет... совсем нет... это другой тип человека.
— А из европейских актеров кто у вас будет играть?
— Я сейчас пытаюсь договориться с Тадеушем Ломницким. Это мой друг. Я хотел, чтобы он сыграл дирижера Арнольда.
— Кто это — Ломницкий?
— Это очень крупный польский актер.
— Ах, польский... Я сейчас вам нарисую картинку.
Он быстро цветными фломастерами набросал прелестную миниатюру — стол, кусок окна, керосиновая лампа — и протянул мне:
— Это на память. Я надпишу. Напомните, как вас зовут... Так вот, Серджо, на Западе, кроме Табакова и Михалкова, других имен отсюда не знают. Вы должны договориться с настоящей звездой — американской, в крайнем случае немецкой, иначе это нереально.
— Но своего героя я уже нашел... Это Андрей Смирнов, он известный режиссер, он снял замечательный...
Гуэра уже завершил надпись на рисунке и протянул его мне:
— Вы никогда не снимете вашего фильма.
Ах, как он был прав! И как он был не прав! Ведь я все-таки снял этот фильм. Он есть на пленке. И Чернов в исполнении Андрея Смирнова едет в поезде по Испании и погибает на площади San Augustm в настоящей Барселоне. Фильм этот не раз шел по телевидению и имеет своих поклонников. И этих поклонников волнует проблема «чёрт или кто друг ой догадал нас родиться в России». И Андрей Смирнов получил даже приз за лучшую мужскую роль на международном кинофестивале. Так, значит, он есть, этот фильм, и существует мой Чернов?! Для нас — есть.
