Юрий Сергеевич сказал: «Успокойтесь. Возьмите себя в руки. Я не думаю, что дело может кончиться катастрофой... (они дошли до Дома творчества), — но поменьше обращайте на себя внимание, далее — ни шагу в лес, ни в коем случае в станционный буфет, на море — Боже вас сохрани, вот тут около забора гуляйте, может быть, все и обойдется». «Спасибо вам большое», — иногородний потряс руку экскурсовода.
Занятно было наблюдать, как он молча гулял, руки за спину, вдоль забора. пугливо оглядываясь на встречных.
Три дня отдыха ему испортили. Потом хором и весело объяснили розыгрыш. Он посмеялся из вежливости вместе со всеми, но все равно ничего не понял. Ходил вдоль забора.
Ах, Юрий Сергеевич, Юрий Сергеевич, как жестоко вы поступили!
Отец сказал мне: «Да мне самому этого дурака жалко. Но надо же хоть на полгроша юмора иметь».
Ехали долго. Но не так уж долго, чтобы все вокруг переменилось. А оно действительно переменилось. Наша машина не просто вздрагивала на ухабах и рытвинах дороги, а с трудом переползала из ямы в яму. Нас это не огорчало, это было то, что надо. Мы ехали снимать сцены в заштатном городе Арбатове и дальнейшее путешествие Остапа Бендера с компанией по Центральной России. Знаменитый режиссер Михаил Швейцер пробил разрешение снимать обожаемый народом, но в те годы полузапрещенный роман Ильфа и Петрова «Золотой теленок». Дело было летом 67-го года, а на экране нам надо было изобразить тридцатые или даже двадцатые годы. Никаких проблем — в этих местах Владимирской области, казалось, ничего не изменилось с XIX века. Обветшало только. Церкви без крестов, облупившийся, ничем не торгующий гостиный двор, покосившиеся домишки, дырявые заборы, пыль, а после дождя непроходимые лужи.
Город назывался Юрьев-Польский. Город старинный и красиво расположенный, но забытый Богом, начальством и коммунальными службами. Гостиница была ужасна. Швейцер и Соня Милькина, его жена и сорежиссер, вместе со штабом съемочной группы вынуждены были поселиться в этом отеле с «удобствами» на другом этаже. А нас — артистов — распределили на постой в частные домики на соседних улицах. Жить нам предстояло в Юрьеве-Польском месяца полтора-два.
Я абонировал апартамент из одной маленькой комнаты в деревянном домике. Хозяина звали Кузьмич, и был он сильно пожилым и сильно бедным человеком.
Небольшое отступление на тему бедности. Бедными были мы все. Не одинаково — чуть по-разному, — но все мои знакомые (актеры, режиссеры, художники, врачи...), все были бедные. Это нас абсолютно не беспокоило. Беспокоило отсутствие денег на текущий момент. А если такие деньги были, то всё в порядке. Я думаю, наш «Золотой теленок» получился такой хорошей картиной — а это фильм очень хороший, жизнь подтвердила, — что снимался он с точки зрения бедных людей, которые не ощущали своей бедности. Замечаю, что нынешних поклонников романа интересует, как человек из ничего сделал миллион. А нам было интересно, как человек решил сделать миллион, не имея ничего. Вроде бы то же, но акценты разные.
Итак, мы были бедными людьми. Хотите личный пример? Пожалуйста. К съемкам «Золотого теленка» я уже достиг достаточной известности, а потому высшей ставки — 40 рублей за съемочный день, плюс еще надбавки. И этих съемочных дней у меня было 100. Снимали картину два года. Вот я и получил за роль Бендера 4000 рублей. Об автомобиле и мечтать было нечего. И параллельно был я ведущим артистом выдающегося театра. И все равно — купить себе машину я не мог. Как же я умудрился через шесть лет все- таки заполучить в собственность «жигули» ВАЗ 2101 — это отдельный рассказ, и к моим ролям в кино отношения не имеет.
Но вернемся в Юрьев-Польский лета 67-го года. В этом городке мы выглядели и сами себе казались богатыми на фоне совсем уже бедной окружающей нас жизни. С Лёней Куравлёвым, игравшим Шуру Балаганова, забрели мы как-то в местный краеведческий музей. В нескольких комнатах печально ютились немногочисленные экспонаты. Под надписью «Звери нашего края» стояла сильно тронутая молью троица — волк, лиса и заяц. Чучела скорбно глядели на нас пуговичными глазами. Худенькая гостеприимная хранительница привела нас в комнату живописи. Потемневший портрет висел на почетном месте. Прочли подпись:
Неизвестный художник
Портрет неизвестного
XIX век (??)
Посмеялись. Хотелось плакать.
Хозяин Кузьмич был беднее меня. Я чувствовал себя барином и, как барин, раза три в неделю покупал «маленькую» водки и приличные пирожки с капустой в колхозной столовой деревни Сима. Приглашал Кузьмича вечерком вы- пить-закусить. Вечеряли. Квакали лягушки. Кузьмич рассказывал.
«Жизнь сейчас, вообще, нормальная. Жить можно. Но люди... ох, если тебе, Юрьич, порассказать, чего тут бывало... Это страшное дело... Вот, Василий Егорыч, который, бывает, заходит, видал его, это он меня спас. Если бы не он, меня бы уж, наверно, двадцать пять лет как убили бы... Знаешь, война началась, мобилизация, там, сынов взяли, жены сестры мужа, ну, ясно... А я по возрасту и по зрению не гожусь. Ага. Ну, немец прет. Ага. Райком всех партийных собирает, так? А мы с Василием Егорычем оба партийные. Говорят, надо ополчение создавать из добровольцев. Сидим в детской школе, за партами. Говорят — пишите заявления на добровольцев, надо всем беспартийным пример подать. Ну, один говорит — у меня детей четверо, жена совсем больная и сам я по туберкулезу не подхожу, по легким, как я пойду, а они как? Ну, тут многие загудели. Да я тоже — дом на мне, братьёв забрали, отец старый обезножел, только сидеть может, куда я уйду? Вот... А секретарь говорит — запираю вас в классе на один час. Через час приду собирать заявления. Смотрите. Листочки нам роздали, ручки с перьями и заперли.
Сидим. Мужики говорят — ну как я пойду, на смерть, что ли, дом оставлять? Думаем. Я все макаю перышко в чернильницу, а не пишу. Не знаю, как быть. Тут мне Василий Егорыч говорит — пиши, хочу добровольцем. Я говорю — как же хочу, когда не могу я хотеть. А он шепчет —- пиши, хочу добровольцем. И сам тоже пишет. Нy, я взял и написал. А другие — нет. Не можем, говорят, и не по закону, потому нет кормильца у семьи.
Вот... Пришел секретарь, собрал бумажки, говорит — идите, вам сообщат. И сообщили. Нас четверых, которые согласились, оставили тут, в тылу, и должности дали как идейно надежным. А кто отказался, их всех записали добровольцами — и в ополчение. Они все полегли. Там двое только живыми остались, но они уж теперь померли.
Так что я Василию Егорычу теперь по гроб жизни обязан — объяснил, что все надо добровольно делать».
Выпили. Кузьмич говорил.
«Я ведь сам из Кольчугина. Тут-то я уж после оказался. А так — из Кольчугина. Отец мой там на металлургическом заводе с малых лет был. Это громадный завод был до революции еще. Ох махина! Хозяин был у них хороший. Клуб построил. Спектакли играли, вот как вы, артисты были свои. Культурно. И платили хорошо. Правда, и работали... от ночи до ночи. Но ведь и праздники бывали. Пасха там, Троицын день, Рождество... чего еще... это как закон — премию дадут и гуляй. Гуляли... ух! Сильно. Отец мой не сильно был пьющий, он и в клуб ходил, а другие, конечно, сам знаешь. Но вот, говорят, в праздник пьяного никто не тронет. Наоборот, городовой подымет, который валяется, домой отведет. Культурно. У нас в Кольчугине было как надо. А вот ивановские, ткачи эти, нет, с ними не дотолкуешься. Правда, ярославские еще хуже. Мы с ними всегда драться ходили. Ох, Юрьич, я тебе скажу, ярославские люди — это хуже евреев, ей-богу. Грубые, хитрые. А в Кольчугине жизнь была настоящая. Все довольны были».
— Слушайте, Кузьмич, — сказал я. — Очень интересно то, что вы рассказываете. Но вы мне объясните — если так хорошо жилось, откуда же взялась эта революция? Мы же учили — были стачки, были забастовки, листовки. Выдумки это, что ли? Революция все-таки почему-то случилась?
Кузьмич взвыл:
