они будут памятью о шестидесятых годах первого века чужой, но так похожей на земную, цивилизации. Не искусственной, а живой и по-настоящему человеческой.
Вот и дюны впереди, у океанского берега, и знакомые колючие заросли «альгарробо». Где-то должно быть место нашего «приземления», куда нас перебросили с крымской автомобильной дороги.
— Кажется, тут, — говорит Мартин, — и песок примят, как будто кто-то сидел.
— Думаешь, сохранятся следы при таком ветре, да еще на прибрежном песке?
— Все-таки присядем.
Присели. Огляделись. Серо-зеленый океан блеснул вдруг васильковой голубизной и провалился куда-то вниз.
…Мы сидим на краю обрыва у крымской дороги, вьющейся серпантином среди виноградников от серых скал Яйлы к синему-синему Черному морю. Мой «жигуленок» стоит с полуоткрытой дверцей чуть в стороне от нас, и пиджаки наши с деньгами и документами лежат на сиденьях. Только вокруг машины с озабоченным видом ходит инспектор ГАИ — старший лейтенант лет тридцати. Рядом — милицейская «Волга» с равнодушным старшиной у руля.
Я кашлянул, старший лейтенант обернулся и застыл, будто увидел что-то явно противозаконное.
— Вы откуда? — спрашивает он.
Мы молчим. Мы улыбаемся. Мы — дома.
— Как вы здесь очутились? Минуту назад тут никого не было, — наступает на нас инспектор ГАИ.
— А мы поднялись вон оттуда. — Я указываю на обрыв.
— Чья это машина?
— Моя. Разрешите? — Я подхожу к машине, вынимаю из лежащего там пиджака права и паспорт.
Инспектор внимательно изучает документы.
— Так почему же вы ее бросили?
— А мы не бросили, мы отлучились.
— Куда? — выдохнул инспектор.
— Мы погулять пошли, — мямлю я, не в силах придумать ничего более умного.
— Где же здесь гулять? — удивляется инспектор. — По этим кручам?
— Вот-вот! — подхватываю я. — Замучил меня приятель. Любит горы.
— А кто этот ваш приятель? — строго спрашивает инспектор, оглядывая Мартина.
Я отвечаю почти шепотом:
— Американский турист, товарищ инспектор. Корреспондент из Нью-Йорка. Очень интересуется советским автотуризмом. Мартин, покажи ему твое удостоверение, — прибавляю я по-английски.
Мартин вынимает из своего пиджака документ, свидетельствующий о его законном пребывании в СССР, и корреспондентскую карточку.
— Спасибо. Карашо, — говорит он с дурацкой улыбкой. Сразу понял, как надо сыграть.
Инспектор, мельком взглянув на документы, возвращает их Мартину.
— Как же так, граждане? — произносит он уже менее грозно. — Нам сообщили, что машина ваша с утра здесь стоит. Дверцы не заперты, и ни водителя, ни пассажиров. А мы из Севастополя сюда ехали, чтобы машину вывезти и владельца искать. Ведь ее и угнать могли.
— Что вы, товарищ инспектор, какие здесь жулики?
Инспектор почему-то усмехается и смотрит на мои высокие башмаки.
— Где сапоги покупали? — спрашивает он.
— В Калифорнии, товарищ инспектор, — радуюсь я перемене темы. — Дональд Мартин покупал. Себе и мне.
— Можете следовать дальше, — сухо козыряет инспектор, садится в машину рядом с водителем и уезжает вверх по шоссе к Байдарским воротам.
А мы хохочем и не можем остановиться. И не над инспектором, и не над собой, а просто потому, что мы стоим на Земле, на Земле с большой буквы, с какой пишется имя нашей родной планеты.
Я подбросил на ладони серебряную монету в двадцать пять «райских» франков, действительно похожую на наш полтинник, — тусклую монетку, стертую, — единственное доказательство нашего пребывания в «раю без памяти».
Сотрет время и «серебряный вариант», который мы пережили на горной крымской дороге.
