Ну, если они действительно хотят меня видеть, значит, они должны меня видеть, думала Нина. Они заслужили, в конце концов, хоть изредка видеть то, что они хотят, а не то, что им предлагает проклятая война. Она начала читать сначала из цикла 'Довоенное'. Несколько стихов, посвященных О.М., Т.Т., П.Я. Строчки об ослепительности вина и поэзии, о сменяющих друг друга стихиях страха и любви, о трепещущих под луной оливковых рощах и о черных подвалах, в которых один за другим пропадают артисты бродячего балагана. Прочти она эти посвящения в Доме литераторов, уже несколько стукачей пробирались бы к выходу, соревнуясь, кто быстрей настрочит донос о том, что Градова прославляет врагов народа О.Мандельштама, Т.Табидзе и П.Яшвили. Здесь к выходу пробирались только те, кому пора было на позиции или в самолет влезать. Остальные каждый стих сопровождали заглушающими канонаду аплодисментами.
Ободренная, она прочла несколько сложных, зашифрованных четверостиший из новой поэмы, построенной на эротических воспоминаниях о ночах с Саввой и об исчезновении 'вечного любовника'. Снова бурный восторг. Особенно стараются те, на танках. С улыбкой она кланялась, вспоминая, что Бенедикт Лившиц в окопах первой мировой войны читал заумные футуристические стихи к полному восторгу псковских и воронежских мужиков.
Наконец послышалось неизбежное: 'Тучи в голубом'! Спойте 'Тучи в голубом'!'
– Товарищи! – взмолилась Нина. – 'Тучи в голубом' это не характерная для меня вещь! И потом, я же не композитор, вообще не музыкант! А главное, я не умею петь!
Вооруженный амфитеатр возмущенно зашумел. 'Даешь 'Тучи в голубом'!' Прорезался голос какого-то армянина, сидевшего верхом на пушечном стволе: 'Пой, сестра, это твоя песня!' Тысяча лыбящихся ряшек. Ванек с аккордеоном вдруг вскарабкался на 'студебеккер', потащил Нину к микрофону. Аккордеон зарявкал вступительные аккорды. У Нины на глаза навернулась дурацкая слеза. Скольких из них завтра убьют, а скольких сегодня ночью? Она запела дурацким, забитым дурацкой слезой голосом, совершенно по-дурацки: 'Тучи в голубом напоминают тот дом и море, чайку на окном, тот вальс в миноре'... Весь амфитеатр подхватил, и она тогда перешла на речитатив: все-таки не так глупо, как петь без голоса и без слуха. Так и 'пропела' до конца, а когда песня кончалась, солдаты завопили: 'Еще! Бис! Пой еще, Нина!' Все были счастливы, хохотали, у нее кружилась голова. Мелькнуло в поле зрения бледное лицо Любови Орловой. Она, звезда 'Веселых ребят', 'Цирка', 'Волги-Волги', была гвоздем этой программы и должна была привести весь концерт к триумфальному завершению, и вдруг такой фурор вокруг какой-то поэтессы. Не хватает только испортить отношения с Любой! Нина взмолилась:
– Товарищи, я не умею петь, у меня нет слуха! Я уже охрипла!
Армянин с пушки крикнул:
– А ты не пой, сестра! Просто стой!
Бешеный хохот потряс амфитеатр, и Нину после этого наконец отпустили.
Она спрыгнула с 'эстрады', и кто-то тут же предложил ей стул рядом с самим Ротмистровым. Очкастый, симпатичный, похожий на чеховского интеллигента генерал поцеловал ей руку, начал что-то говорить о том, как ему нравятся ее стихи, а также о том, какие они большие друзья с Никитой. Она удивилась: оказывается, и здесь известно, что она – родная сестра маршала. Она начала что-то говорить в ответ, но тут возник такой шум, который заглушил бы, наверное, гром Везувия. Поляна извергалась восторгом. На площадке грузовика появилась под джазовый аккомпанемент мечта Советского Союза, сама Любовь Орлова! В лучших голливудских традициях она приподнимала над головой цилиндр, крутила тросточку и отщелкивала высокими каблуками чечетку.
'Хау ду ю ду! Хау ду ю ду! Я из пушки в небо уйду! В небо уйду!..' – бессмертная песенка из всеми обожаемой кинокартины 'Цирк'. Чтобы забить успех Нины, опытная Любовь начала со своего коронного номера, и битва была сразу выиграна. Нина со своего места помахала ей рукой и показала большой палец: никаких, мол, претензий не имею.
Вдруг она заметила стоящий неподалеку открытый 'виллис' и в нем трех молодых офицеров, явно не окопных, а штабных, если можно было судить по щегольской подгонке всего их обмундирования и по свободным позам, с которыми они расположились в заокеанской военной машине. Все трое по какой-то причине смотрели не на сцену, а на нее и о чем-то переговаривались, усмехаясь. По какой причине? Разве ты не понимаешь, по какой причине могут так смотреть на женщину три офицера, три наглых и избалованных бабами 'ходока'? Можно без труда представить, что они говорят. Вот этот, например, с усиками, кажется, наиболее заинтересованный: 'А она еще ничего, ребята! Вполне годится на пистон'. Второй, с чубчиком из-под пилотки: 'Может, хочешь попробовать?' Первый: 'А почему бы нет?' Третий, мордатый: 'Ну ты, трепач! Кто она и кто ты? Знаменитая поэтесса, сестра маршала, а ты обыкновенный армейский хмырь!' 'Чубчик' хохочет: 'Война все спишет!' 'Усики': 'Хотите заложимся? Я ее сегодня приспособлю по-офицерски!' Ну, вот они и закладываются на пари, 'усики', 'чубчик' и 'морда'...
Когда концерт окончился, в неразберихе трое молодчиков выпрыгнули из 'виллиса' и стали приближаться. Нина видела это краем глаза и не спешила уходить, отвечала на бесчисленные вопросы солдат, а сама краем глаза наблюдала, как приближаются эти трое.
Из вопросов самый основной, конечно, был: 'А вы замужем?' Многие солдатики, впрочем, не вдаваясь в подробности русского языка, спрашивали: 'А вы женаты?' – 'Мой муж – военврач', – привычно отвечала Нина. 'А детки есть?' – 'Дочка, Леночка, ей десять лет'. – 'Ух ты! – восхищались солдаты. – А вам-то самой сколько лет?' – 'Тридцать шесть'.
В этом месте неизменно слышались крики недоверия. Один, мальчишка-пехотинец, даже рот раскрыл от изумления: 'Да как же это может быть, да ведь моей мамке, вон, тридцать шесть!'
Трое офицеров отодвинули солдат – 'давай-давай, ребята, разберись!' – и приблизились. Один, 'усики', приблизился даже почти вплотную, так что посматривал на знаменитую поэтессу как бы свысока.
– А не хотите ли, Нина Борисовна, покататься на нашем 'козлике' до банкета?
Откровенными модуляциями голоса парень, разумеется, задавал другой, более существенный вопрос. Противная кожа, вся в буграх, ему бы лучше бородку запустить, чем франтоватые усики. Ну да черт с ним.
– До банкета? – удивилась она. – А мне ничего не сказали о банкете.
Гадина, подумала она о себе, ты говоришь с ним так, что он понимает. Понимает, что не исключен положительный ответ на его 'существенный вопрос'.
– Как же, как же! – подрабатывает сбоку 'чубчик'. – Командование дает банкет выдающимся артистам. А пока что можно покататься часика два-три. Воздухом подышать!
– Мы вам покажем недавно захваченный командный бункер люфтваффе, – сказали 'усики'. Будто лейб-гусар, он предложил Нине руку.
Руку она не взяла, но прошла вперед к 'виллису' и по дороге с улыбкой обернулась на офицеров. Заметила, что мордатый восхищенно хлопнул себя по ягодице.
Уже начинались сумерки, хотя в небе над лесом все еще блестели в лучах солнца петляющие и кувыркающиеся истребители. Начавшие шевелиться танки бередили и разбрызгивали весеннюю грязь, подминали пласты слежавшегося снега. 'Студебеккеры' зажигали фары, в их свете шевелились сотни голов, постепенно выравниваясь в маршевые колонны. Светляками роились в складках оврага огоньки сигарет. Фронт, надвигаясь на пустынную местность, заселял ее своей хлопотливой жизнью, а потом уходил дальше, оставляя за собой несметные груды мусора и дерьма.
– Вот это машина! – сказал усатенький ухажер, хлопнув по плоскому капоту 'виллиса', которого уже повсеместно в советской армии величали 'козлом'. – Знаете, мы их таскали по дну во время переправы через Днепр. Вытащишь на другом берегу, садись за руль, повернешь ключ – мотор немедленно заводится!
– Не преувеличиваете, капитан? – улыбнулась Нина.
И опять все, что они говорили друг другу, означало совсем другое. Нине уже становилось невмоготу от этой шифровки. Между тем все не ехали, ждали 'чубчика', который куда-то побежал за чем-то существенно важным, скорее всего, за 'горючим', и уж, конечно, не для 'виллиса'.
– Нина, – вдруг негромко позвал кто-то из толпы. Она прижала ладонь ко лбу, ей показалось, что голос пришел из прошлого. Или из будущего. Или еще откуда-нибудь сбоку. Но уж только не из этой толпы солдат. Не из артистической бригады. Не от какого-нибудь 'просто знакомого'. В сумерках уже нельзя было
