Смугляного всегда носила несколько тошнотворный характер, а сейчас Борису в глотку не полезла. Быстро выпил кофе с печеньем, с трофейным конфитюром, пробухал бутсами на чердак:
– Прибыл по вашему приказанию, товарищ майор!
Майор Гроздев (он знал, что подчиненные называют его Волк Дремучий, и это ему нравилось) сидел за столом, как будто ждал Бориса.
– Садись, друг! Некуда садиться? Да садись на койку, пень с ушами! Ну, во-первых, разреши тебя поздравить. За сегодняшнюю операцию будете все представлены к ордену Красной Звезды, и по звездочке на погоны. Кроме того, за Варшаву польское правительство наградило нас всех орденами 'Виртути Милитари'.
– Какое польское правительство? – спросил Борис без особого восторга.
Волк Дремучий усмехнулся:
– То правительство, которое мы признаем, то есть единственное польское правительство. Однако позвал я тебя не для этого.
– Понятно, что не для этого, – буркнул Борис. Долгие месяцы диверсионной работы научили его не очень-то заискивать перед начальством. – Ну, говорите, товарищ майор!
– Я тебя хотел спросить, Борис... ну, просто, по-товарищески. – Гроздев вдруг как-то странно, в совсем ему не свойственном ключе, замялся. – Что же ты при поступлении-то в училище не написал, что ты из тех Градовых, что ты маршала сын?
Борис Четвертый только слюну сглотнул, не зная, что сказать, пропустил, можно сказать, неожиданный прямой, в голову.
– Ты думаешь, мы ничего не знали? – чей-то голос сказал сзади. Обернулся – в дверях стоял, облокотившись, капитан Смугляный. – Знали, Боря, с самого начала. Мы все знаем.
– Кончай, Казимир, баки забивать, – уже в привычной своей манере рыкнул Волк Дремучий. – Просрали, ну и нечего баки забивать. Однако, Борис, ты поставил раком все наше начальство, вот какое дело. Подразделение у нас, как ты знаешь, секретнейшее из всех секретных, справок никому никаких не даем, а тут приходит запрос от Рокоссовского. Что делать? Я сам не знаю, друг. Не исключено, что мне тебя придется отчислить, хотя ты такой хороший товарищ, просто отличный товарищ и настоящий мужик! Что ты сам-то об этой херне думаешь?
– Если отчислите, значит, мамаше моей поможете сделать из меня паразита, – мрачно и независимо сказал Борис, а сам, к собственному удивлению, подумал: 'Ну и отчисляйте, хватит с меня этого говна!'
– А это уж от тебя самого зависит, Борис! – с некоторым пафосом начал Смугляный. – От тебя самого зависит, станешь ты человеком, коммунистом или тунеядцем ка...
– Обожди, Казимир, – оборвал его Гроздев. – Ты же знаешь, Борька, что я тебя как младшего брата люблю, почти как сына...
– Никогда этого не замечал, – буркнул Борис и подумал, что все, видно, уже решено, а сейчас просто подслащивают пилюлю. Ну, сейчас Волк Дремучий поймет, что это дело пустое, подберет сопли и войдет в свою привычную роль: 'Все ясно? Можете идти!' Командир, однако, продолжал задушевничать. В чем дело? Неужто на самом деле не хочет со мной расставаться?
– Ты пойми, Борис, ведь мы же не существуем. Ты же сам клятву давал, отказывался на время войны от существования, да? Нас ведь даже к наградам под другими фамилиями представляют, и вдруг сведения проникают, что сын Градова среди нас. Такого быть не может, нас нет. Никто ж не знает, что мы, ну, в натуре, существуем...
Кто-то все-таки знал, что они 'в натуре' существуют, хотя, кажется, вот именно хотел, чтобы не существовали.
Взрыв произошел почти вплотную с домом, едва ли не под террасой. Он тряхнул дом и зигзагом распорол дряхлую стену. Свет погас, и сквозь прореху мгновенно приблизился черный лес, внутри которого стал быстро-быстро мелькать огненный язык пулемета. Гроздев, Смугляный и Градов кубарем покатились вниз разбирать оружие. Все диверсанты уже выскакивали из окон и дверей и занимали круговую оборону. Команд не требовалось: ситуация была многократно отработана на учениях.
Следующая мина, пущенная из леса, снесла мансарду и окончательно перекосила все строение. Взлетела осветительная ракета нападавших. Считают, очевидно, сколько стрелков уцелело. Пока эта лампочка висела, оборонявшиеся пустили свою. Обстановка получилась почти праздничная, как на катке в ЦПКиО имени Горького. В зеленом свете замелькали перебегающие от куста к кусту фигурки. Ну, что и требовалось доказать, АК! Решили мстить за Тельцы. 'На их месте я бы тоже отомстил, – думал Борис. – На их месте я бы тут всех до единого сукиных детей уничтожил!'
Огонь шел со всех сторон. Да их тут набралось не меньше батальона! Кажется, всем нам крышка! И поделом!
Капитан Смугляный между тем весело хлопотал за поленницей дров: 'А где же наши минометики? Давай тащи, еб вашу мать, наши минометики!'
Прогремел голос командира:
– Со мной остается отделение Зубова! Остальные по машинам! Идите на прорыв. Сбор по первому варианту!
– Я тоже останусь! – крикнул ему Борис. Стайка стальных птичек срезала верхушку холмика, за которым они лежали.
– Ты что, сука, приказа не слышал?! – в ухо ему влез здоровенный ствол командирского ТТ. Вот теперь Волк Дремучий в своем репертуаре.
Зубовские ребята уже подтащили два 50-миллиметровых минометика, начали расторопно стрелять по опушке леса. Вдруг сам Зубов покатился по щепкам, зажимая рану в животе. Основная масса отряда, человек тридцать, уже неслась на полной скорости к лесу на трех 'доджах'. Борис лежал на днище одного из них спина к спине с Трубченко, палили из автоматов без всякого прицела. Швырнули несколько гранат. 'Хорошо едем!' – весело крикнул в прошлом альпинист-значкист, покоритель Памира Стасик Трубченко, и тут же дернулся за Борисовой спиной и скукожился: похоже, мгновенно и ушел в свое заоблачное прошлое, к пикам Сталина и Советской конституции.
Весь вопрос состоял в том, сможет ли тройка машин без зажженных фар на полном ходу влететь на замаскированную дорогу, не врежется ли в деревья под градом пуль? Под упомянутым выше градом у пассажиров, однако, возникали и другие вопросы. Теперь за Трубченко, значит, и меня, да? Так, должно быть, спрашивал каждый в течение всей минуты, пока летели с ревущими моторами, отлаиваясь по мере возможностей от оглушительного лая леса.
'Ну, теперь, и моя, ха-ха, очередь, да?' – повторял как заведенный Борис Градов, которого бабушка Мэри и нянюшка Агаша любили называть Бабочкой, которого и мать Вероника нежно любила, хотя и назвала на прощанье мерзавцем, в котором и папа, маршал Градов, и дедушка, профессор Градов, души не чаяли и видели продолжателя рода, которого и тетка Нинка, известная поэтесса, и дядя Кирилл, пропавший на каторге... которого и весь его высокососенный и звездный, морозный Серебряный Бор... 'Ну, теперь и моя, ха-ха, очередь, да? Ну, теперь и моя, ха-ха, очередь, да?..' Не отвязывалось идиотское 'ха-ха'. 'Ну, теперь и моя, ха-ха...' Кажется, произношу вслух. Мелькнул чей-то удивленный глаз. Вдруг небо скрылось, и лай леса мгновенно притих. 'Доджи' один за другим, неся на себе убитых, и раненых, и орущих 'ха-ха' диверсантов, влетали на замаскированную дорогу.
По фасаду собора святого Августина, что в Шлоссбурге, Пруссия, разбросано было не менее двух дюжин гранитных исчадий, когтистых и гривастых ящерков, нередко с человеческими физиономиями. Иные из них использовались функционально в качестве водостоков – прошедший под утро дождь сливался, например, из пастей двух удлиненных чудищ, нависших над балкончиком, где сидел Зигель, однако большинство никакой функции не несло, кроме олицетворения изгнанных из храма злых духов. Главнейшая, по мнению Зигеля, и наиболее близкая к первооснове химера, то есть та самая, изначально произведенная Тифоном и Ехидной, располагалась на самом балкончике, заслоняя своей львиной гривой, козьим телом с хилыми ножками и могучим драконьим хвостом восточную часть балтийского небосвода.
Зигель любил ставить на изгиб ее хвоста свою бутылку. Она ему вообще нравилась. Ему даже казалось, что в чертах ее лица есть некоторое сходство с его мордой: те же удлиненные губы, тот же нос с
