передать, а мне лично поручено быть чем-то вроде гаранта… - он снова как бы оборвал фразу, как бы не справившись с эмоциями, впрочем, наблюдательный собеседник, безусловно, заметил бы, что эмоционально эти обрывы происходили всякий раз, когда все уже было сказано.
В Тане этот наблюдатель проснулся задним числом к вечеру этого дня, когда старалась вспомнить все детали, сейчас она ничего не замечала, а только лишь смотрела па Глеба, который свободно и мощно прогуливался по кабинету, с некоторой даже небрежностью помахивая сорванным галстуком. Она вспомнила их первую встречу, когда он просто поразил ее мощью, молодостью и свободой движений. Он тренировался в секторе прыжков с шестом, а она отрабатывала вираж па двухсотметровке и всякий раз, пробегая мимо, наклоняла голову, как бы не замечая юного гиганта, как бы поглощенная виражом и взмахами своих чудных летящих конечностей, пока он, наконец, не бросил свой шест и не побежал с ней рядом, хохоча и заглядывая ей в лицо. Впервые за долгие годы вспомнился этот вечер в Лужниках. Немудрено - впервые за долгие годы в движениях одутловатого Супа промелькнул прежний победоносный Глеб. В любовных делах тот юноша был далек от рекордов, то ли весь выкладывался в десяти своих видах, то ли опыта не хватало, но она ни на кого, кроме него, тогда не смотрела, сама еще недостаточно «раскочегарилась», восхищалась им безудержно, и когда они шли рядом, сдержанно сияя друг на друга, все вокруг останавливались - ну и пара! - и это был ПОЛНЫЙ «отпад».
Он промелькнул на миг, тот юноша, будто бы готовый к бою, рожденный победителем, и исчез, и снова посреди кабинета нелепо набычился ее нынешний домашний Суп, сокрушительная секс-дробилка, одутловатый пьянчуга, трусоватый спортивный чиновник, беспомощный и родной.
Набычившись, он постоял с минуту посреди кабинета, переводя взгляд с начспеца па товарища Сергеева, а жену свою как бы нс видя, выронил из кулака галстук и, тяжело ступая, вышел из кабинета, неуклюжий и потный.
- Я согласна, - сказала Таня товарищу Сергееву.
Старый сталинист суженными глазами демонстрировал презрение - стратегия, мол, стратегией, а белогвардейская, мол, койка для советской дивчины все равно - помойка.
Сергеев строго кивнул, сел напротив и протянул Тане руку. Та весело помахала ладошкой перед его носом. Если уж сука, то сука - пусть видит, какая она веселая, наглая и циничная сучка. Веселая и наглая - ну и баба, мол, перешагивает через трупы, вот ценный кадр.
- Поздравляю, - сказала она Сергееву.
- С чем? - спросил он.
- С успешным началом операции. Для полного успеха не хватает теперь только одной детали - самого Лучникова. Ну, подавайте мне его, и я тут же ринусь в бой.
- Разве вы не знаете, где сейчас Андрей? - осторожно спросил Сергеев.
- Уже три дня ни слуху, ни духу, - сказала Татьяна. - А вы, Сергеев, выходит, тоже не знаете?
Сергеев улыбнулся с привычной тонкостью «мы все знаем», но было совершенно очевидно, что растерян.
- Ай-я-яй, - покачала головой Татьяна. - Прокололись, кажется?
Тут вдруг нервы у разведчика сдали, он даже сделал неопределенное движение к телефону.
- Я вас прошу, Татьяна, вы мне голову не морочьте; - очень жестким на этот раз тоном заговорил он. - Вы не можете не знать, где находится ваш любовник. Вы встречаетесь с ним ежедневно. Хотите, я назову все ваши адреса, хотите я…
- Снимочки, что ли, покажете? - усмехнулась она. - Выходит, все-таки халтурите, Сергеев, если не знаете, где уже три дня ошивается редактор «Курьера»…
- А самого-то в ней нет, - засмеялась Татьяна.
- Номер в «Интуристе» он не сдал.
- Но и не появляется там.
- Беклемишеву дважды звонил.
- Откуда? - истерически завопила Татьяна.
Сорвалась. Вскочила и выдала обоим типам по первое число. Они ее утешали, Сергеев даже руки грел, - теперь ведь уже своя, вот только подпись надо здесь поставить… На чепец наливал в стаканчик виски, вновь - после подписки - преисполнился отеческими чувствами. А сам Сергеев внутренне немыслимо трепетал - что теперь будет? Найдем, найдем, конечно же, найдем, где угодно найдем, по как же это произошло такое невероятное - на три дня упустили из виду!!!
Это был то ли Волгоградский, проспект, то ли шоссе Энтузиастов, то ли Севастопольский бульвар, то ли Профсоюзная, - нечто широченное, с одинаковыми домами по обе стороны, в красной окантовке огромных лозунгов, с агитационными клумбами, увенчанными могучими символами, склепанными и сваренными хоть и наспех, но из нержавеющего металла - серн, молот, звезда с пятью лучами, ракетами и с гигантскими лицами Ильичей, взирающими из самых неожиданных мест на трех, бредущих в пятом часу утра по этой магистрали похмельных персон.
Лучников обнимал за зябкие плечики Лору Лерову, одну из тех увядающих «букетиков», что украшали недавний праздник «Курьера». Десяток лет назад - звезда Москвы, манекенщица Министерства легкой промышленности, поочередная любовница дюжины гениев, сейчас явно выходила в тираж. Все на ней было еще самое последнее, широкое, парижское, лиловатое, по приходило это лиловатое к ней уже не от бескорыстных московских гениев, а от каких-то сомнительных музыкантов, подозрительных художников, короче говоря, от молодчиков фарцы и сыска, а потому и носило какой-то отпечаток сомнительности.
Она плакала, клонясь к лучниковской груди, чуть заваливаясь, ее била похмельная дрожь - еще более явный признак заката. Раньше, после ночи греха, Лора Лерова только бойко подмывалась, подмазывалась, подтягивалась и с ходу устремлялась к новым боям. Сейчас душа ее явно алкала какого- нибудь пойла, пусть даже гнусного, портвейного.
- У меня уже все уехали, - плакала она, размазывая свою парфюмерию по небритым щекам Лучникова. - Ирка В Париже, у нее там «бутик»… Алка за богатого бразильца вышла замуж… Ленка у Теда Лапидуса работает в Нью-Йорке… Вера и та в Лондоне, хоть и скромная машинисточка, но счастлива, посвятила свою жизнь Льву, а ведь он больше любил меня, и я… ты знаешь, Андрей… я могла бы посвятить ему свою жизнь, если бы не тот проклятый серб… Все, все, все уехали… Лев, Оскар, Эрнест, Юра, Дима - все, все… все мои мальчики… не поверишь, просто иногда некому позвонить… в слякоти мерзкой сижу в Москве… никто меня уже и на Пицунду не приглашает… только жулье заезжает па пистон… все уехали, все уехали, вес уехали…
Лучников сжимал ее плечики и иногда вытирал мокрое опухшее лицо бывшей красавицы носовым платком, который потом комкал и совал в карман болтающегося пиджака. За три дня московского свинства он так похудел, что пиджак болтался теперь на нем, словно на вешалке. Жалость к заблудшим московским душам, от которых он и себя не отделял, терзала его. Он очень правился себе таким - худым и исполненным жалости.
Дружище его Виталий Гангут, напротив, как-то весь опух, округлился, налился мрачной презрительной спесью. Он, видимо, не нравился себе в таком состоянии, а потому ему не нравился и весь мир.
На предрассветном социалистическом проспекте не видно было пи души, только пощелкивали бесчисленные флаги, флажки и флажища.
- Нс плачь, Лорка, - говорил Лучников. - Мы тебя скоро замуж отдадим за богача, за итальянского коммуниста. Я тебе шмоток пришлю целый ящик.
Гангут шел на несколько шагов впереди, подняв воротник и нахлобучив на уши «федору», выражая спиной полное презрение и к страдалице и к утешителю.
- Ах, Андрюша, возьми меня на Остров, - заплакала еще пуще Лора. - Мне страшно. Я боюсь Америки и Франции! На Острове хотя бы русские живут. Возьми бедную пьянчужку па Остров, я там вылечусь и блядовать не буду…
- Возьму, возьму, - утешал ее Лучников. - Ты - наша жертва, Лорка. Мы из тебя всю твою красоту высосали, но мы тебя на помойку не выбросим, мы тебя…
