Бонафеде рассмеялся.
— Не только вижу, но слышу, как там разговаривают. Мы как раз, Саша, спорим с полковником Сергеевым. Я говорю ему, что накрыл бы авианосец «Киев» одним залпом на дистанции 100 миль, а он не верит, чудила грешный, в наши возможности…
— Вот тебе, Игорь! — Советский полковник показал Бонафеде свою правую ладонь, как бы обрубив ее ладонью левой.
— Вот тебе, Сергей! — Бонафеде показал Сергееву правую руку до локтя.
— Бестактный спор, — сухо сказал Чернок, отключил связь и сказал пилоту: — Снижаемся к базе Бонафеде.
— Снижаемся, сэр? — переспросил летчик.
— Не век же нам летать, — раздраженно бросил Чернок. — Постепенно снижаемся! Продолжаем наблюдение.
Они ушли мористее и начали медленное снижение. Уже виден был подходящий к Севастополю гигантский авианосец. В морс, насколько хватал глаз, маячили боевые корабли и транспорты. Десятки вертолетов летели к побережью. От пирсов к центру города ползли бронированные колонны.
Чернок повернул кресло на 180 градусов и оказался как бы за оперативным столом — такое это было чудо, вертолет «дрозд». Два молодых офицера, специалисты по оперативной информации, прапорщики Кронин и Лящко смотрели на него. Вес трос некоторое время молчали.
— Они не сошли с ума, сэр? — наконец спросил Кронин. Чернок попросил Ляшко налить ему полный стакан неразбавленного «Чивас Ригал».
— Самое смешное, сэр… — начал было Кронин.
— Нас атакует «миг-25», сэр, — сказал пилот. Чернок выпил полстакана и бросил взгляд назад. Успел увидеть только инверсионный след пролетевшего истребителя.
— Вы что-то хотели сказать. Кронин? — спросил он.
— Еретическая мысль, сэр, — улыбнулся юноша.
— Держу пари, сэр, она и вам приходила в голову, — сказал Ляшко.
Парни старались говорить по-русски, но то и дело переходили на более для них удобный язык, то есть английский.
— Как там истребитель? — спросил Чернок пилота.
— Заходит на второй круг атаки, — доложил пилот. — Вижу базу Бонафеде. К ней подходит бронетанковая колонна.
— Спускайтесь туда, — сказал Чернок, допил стакан до дна и закусил сигариллос. — Да, мальчики, мне тоже приходила в голову эта мысль, — сказал он. — Больше того, она мне даже и ересью не кажется. Я почти уверен, что «форсиэ»…
— Да! — вскричал Кронин. — Если бы это был неприятель, если бы это была армия вторжения, мы бы сбросили их в морс!
— Боюсь, что мы бы их просто уничтожили, — холодно улыбнулся Ляшко. — Взгляните, сэр…
На темной стенке в глубине кабины высветилась карта Крыма. Пятнышко световой указки поползло по ней.
— Скопище техники у Карачели… — презрительно кривил губы Ляшко. — Толкучки в Балаклаве… Танковое месиво без капли горючего у Бахчисарая…
— Кронин, как бы вы действовали? — Чернок откинулся в кресле. — Давайте поиграем в войну.
— Ракетный залп, сэр, — только и успел сказать пилот. Мгновенно последовавший за этим взрыв уничтожил вертолет «дрозд» и четырех находящихся в нем офицеров.
Кажется, Лучников даже видел яркую вспышку в небе, взрыв командного вертолета Чернока, но не обратил на нее особого внимания, отнеся к пиротехническим эффектам подлейшей киносъемки. Он вспомнил о Кристине и подумал о том, как безнравственно современное искусство. Все снимается на пленку и все демонстрируется, и чем естественнее выглядит человеческая трагедия, тем лучше, а во имя чего? Цель полностью утеряна…
Бедная девочка, подумал он, занесло тебя тогда в Крым… занесло тебя тогда в мою спальню… занесло тебя…
Он поднял ее тело и медленно направился к храму. Навстречу ему по дорожке, выложенной ракушечником, мимо античных руин и православных крестов бежали три фигуры, он узнавал их по мере приближения: отец Леонид, Петр Сабашников в монашеском одеянии и Мустафа.
— Вот, — сказал Лучников, передавая тело Кристины на руки отцу Леониду. — Примите, отец Леонид. Она была рождена в католичестве, но обернулась к православию. Она меня очень любила. Какая разница — католичество, православие?.. всем христианам нужно быть вместе, когда в мире совершаются безнравственные события, вроде этой киносъемки.
— Съемки, Андрей? — Сабашников обнял его за плечи. — Ты называешь это съемкой?
— Даже ты не догадался, — засмеялся Лучников. — Что же говорить о простых людях? Вообрази, какая это для них психологическая травма! Любопытно, кто дал банде Хэлоуэя разрешение на это массированное глумление?
— Пойдемте, дети мои, в храм, — сказал отец Леонид. — Будем вместе. Сегодня ночью многие придут, я думаю так.
Иди и ты, Мустафа. Будь с нами. Ты не обидишь Ислам, если будешь сегодня с нами.
— Я плохо знаю ислам, я буддист, — пробормотал юноша.
Отец Леонид шел широким крепким шагом. Белые ножки Кристины свисали со сгиба его руки. Лучников разрыдался вдруг, глядя на то, как они болтаются.
— Андрей, — повернулся к нему отец Леонид. — Утешься. Час назад я крестил здесь твоего внука Арсения.
Мыс Херсонес каменными обрывами уходит в море, но под обрывами еще тянется узкая полоска галечного пляжа. Там, в одной из крохотных бухточек, готовились к побегу четверо молодых людей — Бенджамен Иванов со своей подругой черной татаркой Заирой и Антон Лучников со своей законной женой Памелой; впрочем, их было пятер — в побеге участвовал и новорожденный Арсений. В бухточке этой они нашли брошенный кем-то открытый катер с подвесным мотором «Меркурий». В катере оказалась еще и двадцатилитровая канистра с бензином — топлива вполне достаточно, чтобы достичь турецкого побережья.
Антон и Памела, потрясенные всеми событиями уходящего дня, сидели, прижавшись друг к другу боками, а спинами прижимались к уплывающему от них Острову Крыму. В последних передачах ныне уже заглохшего Ти-Ви-Мига промелькнуло сообщение о смерти деда Арсения и об аресте, или, как деликатно выразились перепуганные тивимиговцы, «временной изоляции» Андрея. На коленях у них, однако, лежал новорожденный Арсений, головкой на колене отца, попкой на бедре матери. Чувства, раздиравшие Антона, были настолько сильны, что он в конце концов впал попросту в какое-то оглушенное состояние. Жена его не могла ему ничем помочь, растерзанная родами, жалостью к Антону, нежностью к бэби, страхом перед побегом, она тоже впала в полулетаргию.
Впрочем, энергии Бен-Ивана хватало на всех пятерых. Он чувствовал себя в своей тарелке, побег был его стихией. Побег — это мой творческий акт, всегда говорил он. Я всегда благодарен тем, кто берет меня под арест, потому что предчувствую новый побег. Я буду очень разочарован, когда Россия откроет свои границы. Вместе с милейшей своей подружкой, вечно пританцовывающей Заирой, Бен-Иван все приготовил на катере, а затем, ничтоже сумняшеся, отправился на «поверхность», как он выразился, в ближайший супермаркет, притащил оттуда одеяла, плащи, огромный мешок с едой и напитками и даже Си- Би-Радио. Он со смехом рассказывал о «наших ребятах», то есть о советских солдатах в супермаркете, одном из бесчисленных филиалов Елисеева-Хьюза, о том, с каким восторгом их там встречают, как они жрут печенье «афтерэйт» и жареный миндаль и как вырубаются от восторга.
— Дождемся ночи, Бен-Иван? — спросил его Антон.
— Ни в коем случае! — воскликнул «артист побега». — Ночью здесь все будет исполосовано прожекторами. Они будут каждую минуту подвешивать ракеты. Если они обнаружат нас ночью, нам конец.
