на коленях. – Я всю войну прошел, чего только не видел, ребята! Товарищ, эй, ну, ты же ж меня знаешь! – уже совсем поросенком завизжал в спину Запрудневу.
– Ты, мандавошка, предупреждение получил от 'самого'? – тряхнул тут жопошника один из 'По уходу за территорией'. – 'Сам' тебе приказал не трогать малолеток!
– Да что? Из-за малолетки, да? Своего товарища? Да у него очко-то опытное было, у вашего малолетки! Ну, мужики, ну, хотите я вам, всем присутствующим, минтяру отстрочу сейчас по первому классу?
Обреченный дурак еще не знал, что 'По уходу за территорией' такими посулами соблазнить было трудно, поскольку у них был отличный контакт с женской зоной.
– Ну, хватит, – сказал кто-то. – Давай тащи его к коллектору!
– А ты, Фома, чего молчишь? – обратился тут другой к Запрудневу. Парнюга Запруднев обернулся с улыбкой.
– А я поиграть хочу, мальчики! – сказал со своей любимой ростовской интонацией. Известно было, что Фомочка Запруднев прошел хорошую школу в освобожденном от немецко-фашистских захватчиков Ростове-на-Дону.
Все замерли, и обреченный жопошник выпялил свои обсосанные карамельки из половой позиции.
– Что значит 'поиграть хочу', Фомка? – поинтересовались 'По уходу за территорией'.
– А вот обратите внимание, граждане зеки! – начал выступать Фома Запруднев. – Напрягите свое воображение и представьте себе, что мы не в инструментальном складе карантинного ОЛПа, а в критском лабиринте, синьоры, широко известном по всему бассейну Средиземного моря...
Для всех близких сподручных Фомки-Ростовчанина было секретом, где учился этот парень, откуда приобрел такие литературные, даже почти что как в театре изречения. – И вот мы запускаем в этот лабиринт раба-пленника. – Запруднев пнул жопошника сильной ногою. – Иди, сука! А за ним, мужики, туда входит не кто иной, как бык Минотавр! – С этими словами он вытащил из каких-то внутренних карманов двадцатисантиметровый финкарь.
За ящиками уже мелькала безобразная малахайка жопошника. Он отчаянно пытался найти какую- нибудь нужную щелку и смыться из инструменталки, сквозануть к своим 'сукам', настучать 'оперу', упросить, чтоб отправили на трассу, неизвестно, на что он там еще рассчитывал. Фома, выставив нож, вышел в лабиринт. Он хохотал:
– Эй, эй, я человекобык Минотавр! Говорят, граждане, что тут у нас в лабиринте герой Тезей появился? Любопытно, любопытно!
Он вдруг стремительно рванул вправо, влево, снова вправо. Малахайка жопошника исчезла, видно, пригнулся, исчезла и башка Фомы, тоже маскируется. Остальные участники сцены, в роли гостей царя Миноса, раскинувшись на автомобильных сиденьях, потягивали чифирь и ждали крика зарезанного. Фомке Запрудневу никто тут не перечил. Хотят поиграться, пусть играется. Как-никак правая рука Полтора-Ивана, из всей команды единственный, кто лично встречается с героем лагерной России.
На самом деле Фоме Запрудневу было не до игры, совсем не до быков Минотавров. Встреча с жопошником – неизвестно, как его теперь звать, – взбудоражила всю его вроде бы уже устоявшуюся в преступности суть. В общем-то он даже и не знал, что сейчас делать: отправить ли призрак прошлого хорошим почерком к Харону (вот именно, к тому лодочнику: 'Мифы Древней Греции' были любимой книжкой этого заключенного) или пощадить во имя... во имя чего-то там, чего сам не знаю... не во имя же дружбы... Пригнувшись и держа нож острием вниз, он петлял между штабелями, выжидал, прислушиваясь к шагам, и снова петлял, пока ему на голову не обрушился разводной ключ. В последнее мгновение он успел подставить руку, и ключ срезался в сторону, лишь поцарапав щеку. В следующее мгновение он уже давил коленом на хрипящее горло Гошки Круткина и уже хотел было его кончать, то есть рука с ножом уже шла на замах, когда вдруг вырвавшееся из этого хрипящего горла прежнее имя 'Митя-Митя!' поразило его чем-то немыслимо далеким и родным, словно блеяние козы Сестрицы там, в детстве, на сапуновском хуторе.
– Митя-Митя, – рыдал Круткин, – да не может этого быть, чтоб это был ты! Ведь я же сам видел, как ты валился в яму под пулей там, за Харитоновкой. Ведь я ж там был в похоронной команде, мы ж сами и засыпали те рвы. Если это ты, Митя, так ты меня не убьешь! Мальчик мой родной, Мить, это ты?
Уже семь лет его никто не называл Митей. Сколько сменил он имен, и воровских кличек, и ксив, сам уже запутался, однако всегда возвращался к своей исходной, что тому пацанчику принадлежала, которого придушил по совету придорожной вороны, тому Фомочке Запрудневу, уроженцу города Арзамаса Нижегородской губернии. Всякий раз, когда следователи раскалывали его, чтоб узнать настоящее имя, он стойко держался, не раскалывался до последнего момента, пока наконец не выплевывал им в протокольные рожи: 'Ну, ладно, пишите, мусора, Запруднев я, Фома Ильич Запруднев'. Иногда, в те редкие моменты, свободные от уголовщины, он думал: ' видно, я все-таки сошел с резьбы, там за Харитоновкой. Почему же я мальчика того вспоминаю не как жертву своих лап, а как хорошего товарища?'
Корешам из воровских шаек, ну, скажем, из той первоначальной ростовской 'Черной кошки', знавшим Фомку как человека решительной жестокости, конечно, невозможно было представить, что он по ночам может мерлихлюндии предаваться, даже вафельное полотенце к глазам прижимать, вспоминая какие-то обрывки человеческой жизни, какие-то лица, звуки Шопена, приветливый лай огромного пса, горячие пироги с вязигой, а между тем все это нередко проходило перед ним в памяти, пока мирно и приветливо не вытеснялось самым страшным днем его жизни, первым убийством невинного человека. Хлюпанье его сапог по апрельским лужам, веселенькое посвистыванье 'Туч в голубом' на слова поэтессы Нины Градовой, вот солдатик идет по земле опаленной, ну концерт – фронту, да и только, в кадр не попадает несущийся за ним смердящий труп... ну и потом, как курили-то вместе, лежа за кустом, то есть как все одиннадцать гвоздиков из пачки употребили... то есть почему же это во множественном числе?.. ведь Фомочка-то Запруднев лежал, розовел, тихо-мирно, как спящий кореш, совсем не курил, пока ты весь его запас с наслаждением вытягивал...
– Какой я тебе Мить-Мить?! – свирепо тряхнул он плененного 'суку', Гошку Круткина, вечного друга и предателя. – Ты запомни навсегда, что меня зовут Фомка-Ростовчанин, и как только услышишь, что зову, беги на цирлах!
Пнув носком трепещущее от счастья тело – сразу понял, что помилован! – отвалился в сторону.
– Ты теперь нашим человеком будешь среди 'ссученных', понял? – Он усмехнулся: – Солдатом невидимого фронта, так?
– Так, так, Мить, ой, прости, Фомка! – трепетал по-старому, как еще в батальоне 'Заря', Круткин.
– Ну, а тебя-то как сейчас зовут? – спросил Запруднев. – Жопошник несчастный, как твое имя?
Движением женственного тюленя Круткин всплеснулся и быстро шепнул:
– Вова Желябов я, из Свердловска...
– Ну вот, Вова Желябов, учти, ты теперь не просто будешь небо в лагере коптить и за малолетками охотиться – кстати, еще раз узнаю, не пощажу! – теперь ты будешь выполнять задание 'По уходу за территорией' и... – он подтянул вверх полуослиное ухо старого товарища по оружию и полувыдохнул, полуплюнул прямо в шахту: – И Полтора-Ивана!
Через несколько минут Фомка-Ростовчанин вывел к несколько разочарованным сотоварищам порабощенного, но невредимого 'суку'.
– Еще один шпион в стане врага не помешает, – коротко объяснил он. Дополнительных вопросов не последовало.
Уже вечерело, когда Запруднев вышел из инструменталки и быстро пошел в котельную. Тонюсенький серпик луны над волнообразной пустыней обещал большой привар серебра. По расчетам, именно в этом цикле малой планеты будет взята сберкасса в близлежащей Якутии. Котельная обслуживала как мужскую, так и женскую зоны, посему и располагалась, одним своим боком выпирая в край гераклов и тезеев, другим – в волшебную страну нимф и амазонок. Это замечательное расположение не могло, конечно, ускользнуть от внимания Фомки-Ростовчанина и всей его команды. Простому зеку даже приближение к мрачному бетонному строению без окон могло стоить жизни, между тем 'По уходу за территорией' почти без помех использовала жаркие закоулки для огненных встреч с 'марухами' из
