'По матери грузин, это значит вообще грузин, – заявил самый важный гость, народный писатель, живой классик Константин Гамсахурдия. – Мать – это стержень Грузии. Грузия – это мать!' Очень удивило Бориса то, что никто из присутствующих не был в курсе основного события сезона, то есть только что прошедших мотоциклетных соревнований, то есть, таким образом, никто не знал, что молодой Градов подтвердил свое звание чемпиона СССР по мотокроссу в классе 350 кубических сантиметров.
Хозяин настаивал, чтобы он звал его дядя Ладо. Маленький, длинноволосый, в раздувшемся, как пион, фуляре под подбородком, настоящий парижский художник, он потащил молодых гостей вдоль стен с картинами, показывал им свою недавнюю серию, названную 'Прогулка Серафиты'. То и дело он оглядывался на Майку и бормотал:
– Я хочу писать этого ребенка! У этого ребенка мои краски! Я хочу его писать!
Приоткрыл дверь в смежную комнату, зажег свет, мелькнуло некое живописное буйство, тут же погасил свет и притворил дверь.
– А там что? – спросил Борис.
– Ничего, ничего, просто юношеские глупости, – как-то странно, обоими глазами, Гудиашвили подмигнул ему и 'этому ребенку'.
Вдруг громко застучали вилкой по вазе. Во главе стола в позе памятника стоял Константин Гамсахурдия. В позе памятника, если можно представить памятник с рогом вина в правой руке.
– Дорогие друзья, говорю по-русски, чтобы все понимали. Мы уже пили за великого Сталина и советское правительство. Теперь я предлагаю выпить за одного из выдающихся членов этого правительства, нашего земляка, Лаврентия Павловича Берию. Я лично не раз встречался с Лаврентием Павловичем и всегда находил в его лице большого патриота, знатока нашей национальной культуры и настоящего читателя литературы. Лаврентий Павлович поддержал мой престиж в годы ежовщины, что дало мне возможность создать ряд новых произведений. Он поддержал мой роман 'Похищение луны', когда на него стали наползать тучи недобросовестной критики, а недавно... – здесь Константин Симонович сделал паузу и величаво повел вытянутой рукой с рогом по всему полупериметру с некоторым даже заносом за правое плечо, – а недавно он дал на прочтение 'Десницу великого мастера' самому Иосифу Виссарионовичу Сталину, и тот...
В паузе Борис заметил, что все присутствующие просто ошеломлены этим, очевидно, неожиданным тостом. Никто не переглядывался, все не отрывали взглядов от писателя.
Гамсахурдия продолжал:
– ...И тот выразил свое удовлетворение прочитанным. Товарищи и друзья! В древней истории нашей соседки Греции был золотой век Перикла, когда поощрялись литература и искусства. Я пью за то, чтобы Лаврентий Павлович Берия стал Периклом грузинской литературы и грузинского искусства! Алаверды к тебе...
Он отыскал взглядом хозяина дома, застигнутого тостом у стены под большой картиной, изображающей сборщиков чая в процессе их вдохновенного труда. Борис увидел, как на висках художника стали мгновенно проступать крупные капли пота. Гамсахурдия с легкой улыбкой перевел взгляд с Гудиашвили на одного из гостей, чья спина была слишком плотно обтянута чесучовым кителем, и по ней было видно, что гость несколько раздражен то ли теснотой одежды, то ли чем-то еще, может быть, даже и тостом живого классика...
– Алаверды к моему другу Чичико Рапава! – торжествующе закончил Гамсахурдия и, закинув голову, стал пить кахетинскую влагу. Все зашумели:
– За Берию! За Лаврентия Павловича! За нашего Перикла!
Кто-то стал передавать бокалы с вином стоявшим у стены Борису, Майке и дяде Ладо.
– Ой, я тут надерусь совсем, – захохотала девчонка.
– Мне за Берию пить, все равно что за 'Динамо', – шепнул ей на ухо Борис. Та еще больше прыснула. Все-таки оба выпили до дна.
Ладо, выпив свой бокал, приложил на мгновение руку ко лбу и прошептал:
– Что он творит, что он творит?
– Кто этот Рапава? – спросил Борис. Он старался побольше запомнить, чтобы потом рассказать бабке.
– МГБ, – сказал ему на ухо художник. – Пойдемте за стол, ребята!
Спереди китель еще больше обтягивал Чичико Рапаву. Сильно просвечивала голубая майка. Орденские планки скособочились над карманом, из которого торчали три авторучки. Со своими 'шверниковскими' усиками Чичико Рапава строго выдерживал стиль зари социализма, золотых тридцатых.
– От всей души поддерживаю тост нашего тамады, пью за человека, который дал мне... – после паузы он вдруг заорал страшным голосом: – ВСЕ! Который дал мне ВСЮ мою жизнь! За Лаврентия Павловича Берию!
Выдув свой рог и взяв закуски, Рапава не сел, но немедленно, еще жуя кусочек сациви, снова наполнил рог и поднял над головой:
– А теперь, товарищи, пришла пора выпить за нашего тамаду, за живого классика грузинской СОВЕТСКОЙ (некоторые слова в речи этого человека имели свойство обращаться в оглушительный вой) литературы, моего друга Константина Гамсахурдия! И если он, опираясь на мифологию – да? – сравнил нашего Лаврентия Павловича с Периклом, я сравню его с Язоном – да? – который всю жизнь плыл за ЗОЛОТЫМ руном! Алаверды к Иосифу Нонешвили!
Гости опять зашумели. Мелькало перепуганное круглое лицо молодого поэта Нонешвили. Он прикладывал руки к груди, умоляюще бормотал:
– Почему такая честь, товарищ Рапава?
Хозяин-художник в отчаянии махнул рукой:
– Вах, просто не знаю, чем все это кончится!
Борис потянул Майку к выходу:
– Давай-ка, детка, делаем ноги! Тут какой-то скандал назревает!
Один из гостей вышел вместе с ними:
– Куда сейчас направляетесь, молодые люди? Хотите, я вам покажу старый город?
Это был как раз тот архитектор Отар Николаевич Табуладзе.
– Я вам хотел вот эту старую пекарню показать, – сказал Отар Николаевич. – Мы здесь много времени проводили нашей поэтической компанией. Она нисколько не изменилась с тех лет, хоть и принадлежит горпищеторгу.
Они спустились по узким и неровным ступеням в какую-то преисподнюю, где в глубине исходила жаром огромная печь, и там взбухало, превращаясь в пахучий хлеб, пшеничное с примесью кукурузы тесто. Два мужика в белых фартуках, с голыми волосатыми плечами и руками, вынимали готовый хлеб и задвигали в печь новые противни с тестом. Один из них, отвлекшись, бросил горячий, почти обжигающий круглый чурек вновь прибывшим и поставил кувшин с вином и три жестяных кружки. Вино оказалось холодным.
Они сидели на завалинке, что тянулась вдоль стен. Вокруг возбужденно клокотали грузинские голоса. Зарево хлебной печи освещало лица и руки, остальное скрывалось во мраке.
– Здесь и сейчас обретаются поэты, – пояснил Отар Николаевич. – И старики, и молодые... вон там в углу талантливые юноши спорят, Арчил Салакаури, Джансуг Чарквиани, братья Чиладзе, Томаз и Отар, это новое поколение...
Вдруг кто-то мощно и мрачно запел, перекрывая все голоса. Борис не понимал ни одного слова, однако наполнялся неведомым ему раньше вдохновением. Ему казалось, что он приближается к какому-то пределу, за которым сразу и безгранично все поймет.
– Это древняя песня о храме Светицховели, – шепнул архитектор. – Я слышу ее второй раз в жизни. – Он явно тоже разволновался, рука его с куском чурека висела в воздухе, будто обращенная к алтарю. – Нет, Грузия все еще жива, – пробормотал он.
Все это, очевидно, имеет ко мне самое прямое отношение, подумал Борис. Эта жизнь, которая мне на первый взгляд кажется такой экзотической и далекой, на самом деле проходит через какую-то мою неосознанную глубину, как будто я не мотоциклист, а всадник. Как будто конь мой летит без дорог, то есть по пересеченной местности, как будто вслед мне каркает ворон злоокий: 'Тебе не уцелеть, десантник
